со мною об этом вопросе и не спросил меня даже, известно ли мне привлечение им председателя Думы к этому делу. Приближалось время его отъезда.
Однажды вечером, в первых числах марта, хорошо помню день — это было в четверг, накануне моего обычного доклада у государя по пятницам, я сидел за приготовлением моих всеподданнейших докладов, как около 10 часов ко мне приехал неожиданно и не предупредив меня по телефону Родзянко и сказал, что он обращается ко мне с просьбой вывести его из затруднительного положения.
По его словам, более трех дней тому назад он послал государю письменную просьбу о своем приеме по текущим делам Думы, но не получает ответа от его величества и находится в полном недоумении, как ему поступить. Если это молчание есть выражение прямого нежелания принять председателя Государственной думы, то лично для самого Родзянко это представляется несущественным, так как своему самолюбию он готов не придавать никакого значения, но допускать «афронт» по отношению к народному представительству он не может и обращается ко мне, как к председателю Совета министров, с просьбою выяснить истинное значение такого молчания и предупреждает меня, что им уже заготовлено заявление об оставлении поста председателя Думы, которому он даст ход, как только убедится в нежелании государя принять его перед своим отъездом, о котором говорит весь город.
Я не мог не разделить в душе взгляда Родзянко, старался успокоить его и отговаривал его от резкого шага, ссылаясь на то, что Думе оставалось всего доживать не более трех месяцев до конца ее полномочий, и указывал ему, что отставка председателя перед самым закрытием Думы, просуществовавшей, худо ли, хорошо ли, без перерывов в течение пяти лет, будет равносильна полному разрыву с правительством, который окажет самое вредное влияние и на последующие выборы, и только увеличит оппозиционное настроение в стране, и подготовит на выборах победу левых партий. Я обещал Родзянко постараться завтра же выяснить этот вопрос и устранить возникшее недоразумение.
Я совершенно добросовестно, в разговоре с Родзянко, не допускал мысли об умышленном нежелании государя видеть его, тем более что еще на прошлой неделе он поддерживал меня в моих мыслях о необходимости стараться всячески сглаживать отношения с Думой, ввиду предстоящего обращения к ней из-за морских кредитов.
Ссора с председателем, и притом по личному поводу, была бы полным противоречием такому, по-видимому, искреннему намерению его величества.
Каково же было мое удивление, когда в самом разгаре нашей беседы мне подали большой пакет от государя, привезенный фельдъегерем в неурочный, слишком поздний час, и, вскрыв его, я нашел среди ряда возвращенных мне утвержденных всеподданнейших докладов письменный доклад об аудиенции Родзянко с длинною, карандашом написанною, резолюцией государя самого резкого свойства.
Родзянко не заметил моего смущения; я спокойно отложил все доклады в сторону, продолжал беседу с ним, и он вскоре уехал, видимо успокоенный.
Когда я проводил его до лестницы и вернулся к себе в кабинет, я был просто ошеломлен резолюцией государя. Вот она дословно: «Я не желаю принимать Родзянко, тем более что всего на днях он был у меня. Скажите ему об этом. Поведение Думы глубоко возмутительно, в особенности отвратительна речь Гучкова по смете Святейшего синода. Я буду очень рад, если мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться».
В большом раздумье провел я всю ночь. Мне было ясно, что конфликт с Думою принимает печальную и вредную для государя форму, что на мне лежит обязанность отвратить его всеми доступными мне способами, и если мои усилия не увенчаются успехом, то мне не останется ничего иного, как просить государя уволить меня, так как я не вижу способа исполнить его волю, не вызывая самых вредных столкновений, и особенно в такую пору, когда правительство ждет от нее благоприятного решения целого ряда крупных вопросов.
Приехав наутро с докладом в обычное время, я нашел государя в совершенно ровном настроении и не заметил ни малейшего следа вчерашнего раздражения. Я начал мой доклад с инцидента Родзянко, облек его в самую спокойную и деловую форму и просил государя выслушать меня без всякого гнева и верить тому, что мною руководит только его польза, а не какое-либо желание уклониться от щекотливого и неприятного поручения. Я привел все, что только мог сказать, о величайшем вреде столкновения с Думой по такому поводу, о неизбежности немедленного ее роспуска, о столкновении со всем общественным мнением, которое будет целиком на стороне Думы и пошлет в следующую Думу только резко выраженную оппозицию, и, — что всего обиднее, — о невозможности рассчитывать на спокойное проведение морских кредитов, в пользу которых мне уже удалось начать удачную агитацию среди членов Думы, несмотря на все усилия Гучкова против этого дела.
Зная личное нерасположение государя к Гучкову, я позволил себе сказать фразу, которая ярко врезалась в моей памяти: «Ваше величество, переборите ваше минутное личное нерасположение к Родзянко, если оно у вас существует, также как и чувство раздражения к Думе, не давайте новой победы тем, кто будет только торжествовать в случае вашего разрыва с Думою, и дайте мне возможность, в частности, посчитаться с кем следует на морском деле открытым образом, и в комиссиях, и в общем собрании Думы. Многое мною уже сделано, немало полезного еще подготовлено, и я почти уверен в том, что смогу выполнить вашу волю, и тот же Родзянко самодовольно будет докладывать вам, что он провел морскую программу среди всех думских подводных скал».
При этом, чтобы облегчить государю отказ от принятого им решения, я отнюдь не настаивал на приеме Родзянко и просил только написать ему собственноручную записку примерно такого содержания: «У меня решительно нет свободной минуты перед отъездом. Прошу Вас прислать мне все Ваши доклады. Я приму Вас по моем возвращении».
По мере моих объяснений государь становился все спокойнее и ровнее, а когда он услышал, что я не настаиваю на приеме, а прошу только послать записку о причине неприема, — то он просто повеселел, взял мой набросок и сказал: «Вы опять меня убедили; я готов послать вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ. Я найду другой случай сказать им то, что думаю об их выходках, и мне особенно было бы обидно
