волей-неволей посвятить ему несколько минут времени и разъяснить всю бессмыслицу его критики.
Следовавший непосредственно за ним мой обычный оппонент Шингарев не упустил случая, чтобы для завершения пятилетней критики по бюджету оставить для последнего года работы Думы третьего созыва, так сказать, свое завещание и беспощадную критику всего, что дала работа Думы и правительства за пять лет их совместного существования. В четырехчасовой речи, не приводя ни одной цифры, не ответив ни одним словом на все мои соображения, имевшие целью подвести итоги финансового хозяйства и достигнутых результатов за длинный пятилетний промежуток времени, протекшего со дня созыва Думы, не стесняясь нисколько выводами председателя Бюджетной комиссии, не поскупившегося и на этот раз сделать бесспорно благоприятные выводы из нашего финансового и экономического положения, Шингарев представил поистине беспощадный по внешности и совершенно предвзятый по существу анализ действий правительства по отношению к народному представительству и не менее несправедливый анализ всей деятельности самой Думы, которую он не постеснялся обвинить в систематическом потворстве всем действиям и стремлениям правительства, направленным в ущерб насущным интересам народа и в поощрение явного и систематического стремления свести к нулю и без того ничтожные права, предоставленные народному представительству нашими Основными законами, рассчитанными на одно — ограничить его полномочия и обеспечить безнаказанность и безответственность органов власти.
Он закончил прямым обвинением Думы и верного правительству ее большинства в соучастии с правительством и обратился к Думе с вопросом: «Что скажет она на предстоящих выборах в оправдание своего пятилетнего существования и с каким багажом предстанет она перед новыми избирателями?» Мне пришлось, поэтому, на этот раз выступить против него с речью, продолжавшеюся всего 40 минут, и перебрать пункт за пунктом всю его несправедливую речь и все его обвинения, и сойти с трибуны под оглушительные и единодушные аплодисменты огромного большинства Думы, закончив таким образом большим успехом мой пятилетний труд перед этим составом Думы.
Немного времени прошло с моей первой и единственной встречи с Распутиным и моего доклада о ней государю, — как стали распространяться по городу слухи о близком отъезде императорской семьи в Крым.
Государь не любил открыто говорить об этом заблаговременно, но, по целому ряду крупных дел, находившихся у меня на руках, и, в особенности, по делу о так называемой малой Судостроительной программе, то есть об усилении нашего боевого флота, и связанной с этим необходимостью испрошения значительных кредитов через Государственную думу и Государственный совет, — мне необходимо было точно знать намерения государя и поставить мои собственные, далеко не легкие действия в зависимость от испрошения его согласия на самый способ моих отношений к Думе и на различные намеченные мною приемы, обеспечивающие, как мне казалось, успех моих усилий по этому делу.
Я спросил поэтому в самых последних числах февраля всего за несколько дней до бюджетных прений, насколько справедливы дошедшие до меня слухи о скором отъезде в Ливадию.
Государь ответил мне на этот раз не так, как он говорил привычно о своих поездках. «Не распространяйте, Владимир Николаевич, того, что я скажу вам, — сказал мне государь. — Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы. Да, я уезжаю, и притом очень скоро, и постараюсь вернуться как можно позже».
На мое замечание, что я должен поэтому заблаговременно испросить указаний по целому ряду дел, и в особенности по Судостроительной программе морского ведомства, государь ответил мне: «Это дело так близко моему сердцу, что я заранее одобряю все, что вы придумаете, чтобы провести его в Думе. Григорович еще на днях просил меня о вашей помощи; он понимает, что без вас ему ничего не сделать. Вы лучше умеете говорить с Думою, и мне очень отрадно, что он так уважает вас и говорит о вас таким сердечным тоном, что мне хотелось бы, чтобы вы сами слышали это. Пишите мне в Крым обо всем, и я немедленно отвечу вам, и, если будет нужда видеть меня, я рад буду принять вас в Ливадии.
Сейчас я не могу дать вам много времени, у меня на руках куча неприятных дел, которые я хочу покончить до выезда отсюда, чтобы не думать о них ни в пути, ни на отдыхе. Одна необходимость иметь подробные объяснения с председателем Думы чего стоит».
Государь не дал мне никакого пояснения своих последних слов, но я знал хорошо, что его так тревожило.
Я упомянул уже, что вскоре после его возвращения из Ливадии к Рождеству 1911 года, в разгар газетной кампании против Распутина и думских пересудов на ту же тему, однажды днем явился к Родзянко по повелению государя дворцовый комендант Дедюлин и передал ему дело Тобольской духовной консистории, в котором содержалось начало следственного производства по поводу обвинения Распутина в принадлежности к хлыстовской секте. Государь просил председателя Думы ознакомиться с этим делом и представить личное его заключение по поводу его, выражая уверенность, что это заключение положит предел всякого рода пересудам, распространившимся за последнее время. Родзянко работал вместе с приглашенными им, уже упомянутыми мною, двумя сотрудниками, около восьми недель и, испросив себе особую аудиенцию у государя, повез свое заключение в Царское Село. Вся Дума отлично знала, с чем ехал председатель, и нетерпеливо ожидала возвращения его. Кулуары шевелились как муравейник, и целая толпа членов Думы ожидала Родзянко в его кабинете к моменту возвращения. Результат его доклада этой толпе не оправдал ее ожидания. Как всегда, последовал полный пересказ о том, что «ему сказано», что «он ответил», «какие взгляды высказал», «какое глубокое впечатление, видимо, произвели его слова», «каким престижем несомненно пользуется имя Государственной думы наверху, несмотря на личную нелюбовь и интриги придворной камарильи», — все это повторилось и на этот раз, как повторялось много раз и прежде, но по главному вопросу — о судьбе письменного доклада о Распутине — последовал лаконический ответ: «Я представил мое заключение, государь был поражен объемом моего доклада, изумлялся, как мог я в такой короткий срок выполнить столь объемистый труд, несколько раз горячо благодарил меня и оставил доклад у себя, сказав, что пригласит меня особо, как только успеет ознакомиться с ним».
Но дни быстро проходили за днями, а приглашение не следовало. Родзянко со мною не заговаривал об этом, хотя мне приходилось не раз бывать в Думе за эту пору. Государь также не заговаривал
