«Ленскому побоищу».
Тем временем иркутский генерал-губернатор и прокурор Иркутской судебной палаты стали присылать по телеграфу же сведения, дававшие совершенно иную окраску всему делу. Министр торговли Тимашев получил в свою очередь от окружного горного начальника Тульчинского подробную телеграмму, прямо уже обелявшую ленских рабочих и обвинявшую приисковую администрацию в дурных санитарных условиях рабочих квартир и возлагавшую всю ответственность за убийство рабочих на ротмистра Трещенкова. Такие же сведения стали доходить и до членов Думы, и все это подливало масла в огонь и вызывало опасение за то, что нервное состояние перейдет и на столичных рабочих.
Нужно было, тем или иным способом, направить дело в более спокойное русло, пролить на него беспристрастный свет и вселить в общественное мнение убеждение в том, что правительство не считает донесений жандармского ведомства последним словом истины и готово произвести всестороннее и беспристрастное расследование.
Я условился с председателем Думы Родзянко, что, по полученным дополнительным сведениям, Дума сделает правительству в лице министра торговли новый запрос, что Тимашев ответит на него в том же заседании оглашением некоторых полученных им от горного надзора предварительных сведений и заявит от моего имени, что ввиду разноречия сведений горного и полицейского ведомств и невозможности выяснить дело в общем порядке предварительного следствия, веденного чинами местного прокурорского надзора, заявившего на первых порах свою солидарность с жандармским донесением, правительство намерено пролить на это дело вполне беспристрастный свет и предполагает командировать на место лицо, компетентность и служебное прошлое которого не может вызвать каких-либо сомнений.
Мой расчет оказался верен. Такое заявление произвело на Думу и печать наилучшее впечатление; даже «Новое время» отозвалось с похвалою о моей решимости, и страсти, неожиданно поднявшиеся, столь же быстро улеглись, и Дума через день вернулась к своей будничной работе.
Нужно было только остановиться на выборе лица и получить согласие государя, не только на самую меру, но и на то, кому поручить такое трудное и щекотливое поручение. Моя точка зрения очень не понравилась не только Макарову, но и Щегловитову. Им обоим казалось, что этим умаляется значение местных властей, но выступать против меня открыто они еще не решались, — настолько резко было возмущение общественного мнения и настолько сочувственно отнеслось оно к заявлению Тимашева. Впрочем, оба этих министра отдали мне справедливость, что выступление Тимашева, со ссылкою на мое согласие, дало благоприятный поворот общественному мнению.
Мне стали предлагать с разных сторон сначала возложить расследование на какого-либо из особенно приближенных к государю людей, затем на какого-либо видного военного человека, по возможности в звании генерал-адъютанта, предполагая, вероятно, что новое лицо по его неопытности и неосведомленности будет легче направить в желательную сторону, но я уклонился от разговоров с кем-либо и заявил, что относительно лица испрошу указаний государя.
В моих разговорах с Тимашевым я не скрыл, однако, что лично я желал бы командировать на Лену бывшего министра юстиции, члена Государственного совета Манухина. Хотя сам я мало знал Манухина, но я был уверен, что выбор его встретит общее сочувствие: мне было ясно также, что никакие местные, а тем более партийные влияния не уклонят его в сторону от беспристрастного расследования дела. В чем я не был, однако, уверен, — это в согласии государя на выбор Манухина, которого государь, конечно, знал, относился к нему внешне всегда милостиво, но не мог особенно жаловать его за его либеральный образ мыслей, достаточно памятный ему еще по событиям 1905–1906 годов.
Я надеялся, впрочем, что моя кандидатура не встретит особых возражений, так как по недостатку времени до моего приезда в Ливадию правые круги не могли успеть подготовить своего кандидата. Тимашева, вполне сочувствующего моему выбору, я просил никому об этом не говорить, а сам Манухин вовсе и не подозревал, с какими видами на него предполагал я выехать в Крым через несколько дней.
Мой отъезд был назначен на 19 апреля.
Накануне, 18-го числа, в дневном заседании Комиссии по государственной обороне в Государственной думе разыгрался эпизод, которому было суждено сыграть впоследствии большую роль и который послужил поводом к совершенно неожиданному разговору моему с государем 23 апреля.
Сверх своего обыкновения, в это заседание Комиссии по обороне явился лично военный министр Сухомлинов, вместо того, чтобы послать туда, как это делал всегда, своего помощника генерала Поливанова, чрезвычайно ловко и умело проводившего в Думе все самые сложные дела военного ведомства. В отличие от своего шефа Поливанов всегда был отлично подготовлен по каждому делу, обладал действительно большими знаниями по всем текущим вопросам, отличался большою находчивостью и ловко парировал всякие неожиданные замечания, чаще всего вытекавшие из желания членов Государственной думы блеснуть их большою осведомленностью, которая на самом деле проистекала просто из особого умения некоторых из них извлекать негласным путем разные сведения от второстепенных чинов военного ведомства. Но выше всех этих неоспоримых качеств Поливанову бесспорно принадлежала совершенно исключительная способность приноравливаться к настроению Думы и привлекать к себе расположение центральной группы — октябристов, в особенности в лице Гучкова, Савича, Звегинцева; не брезговал он и кадетскими депутатами, но не заглядывал уже левее их.
Для достижения их расположения — все средства были у него хороши: признание патриотизма и глубоких знаний одних, снабжение других разными «конфиденциальными», чаще всего не имевшими большой цены сведениями, полная готовность делиться разными проектами или широко задуманными реформами, иногда еще не выходившими из области благих намерений; полунамеки, полурассказы на тему о том, как трудно лавировать между толковым управлением и случайными проявлениями начальственной воли и всяких сторонних влияний.
Не избегались время от времени и приглашения нужных людей осмотреть то или иное учреждение, завод, опытное поле, и наконец столь примиряющие страсти приглашения на «чашку чая», за которой говорилось проще, легче и откровеннее.
Все это создало из Поливанова в полном смысле слова persona gratissima[29] в Третьей Думе. Он не знал неуспеха, и на его долю не выпало ни одного недоброго выпада или нелестного эпитета.
Зачем понадобилось пользовавшемуся совершенно иным положением в Думе Сухомлинову поехать самому в заседание Комиссии по обороне, по делу о размерах кредита на так называемые секретные расходы, — никому не было понятно.
Члены Думы обрадовались этому редкому и неожиданному появлению, и прения сразу приняли очень острый и
