должность министра финансов, явиться, так сказать, на поклон в Белокаменную, что мне не раз говорил председатель Биржевого комитета Крестовников, что купечество обижается на меня и не понимает, почему я медлю с моею поездкою. Он не хотел верить тому, что с минуты моего назначения я не знал ни одного свободного дня и буквально не мог выкроить тех 4–5 дней, которые требовались на поездку.
Перед отъездом я набросал то, что решил сказать в Биржевом комитете, заранее узнав от Крестовникова, что большинство купечества встретит меня особенно хорошо потому, что верит моей финансовой политике, разделяет ее, готово открыто ее поддерживать и убеждено в том, что во внутренней политике я буду следовать благоразумному направлению, не пойду ни на какие крайности, а тем более не подамся в сторону какого-либо авантюризма, и в особенности верит тому, что и во внешней политике я являюсь представителем вполне миролюбивого настроения, я лучше всех знаю, насколько нам нельзя ввязываться в войну или вести политику задора и неустойчивости, в особенности при назревавшем тогда осложнении на Балканах. Но в то же время я узнал от Крестовникова, что П. П. Рябушинский не удержится от оппозиционных и либеральных выпадов и что мне придется ответить ему на них.
Не зная, однако, точного содержания этих выпадов, я заготовил в моем наброске примирительные мысли о необходимости не критики для критики, а дружного взаимодействия общества и правительства, готового всегда идти навстречу справедливым требованиям и далекого от мысли присваивать себе одному всеведение, а тем более всемогущество. Я послал этот набросок государю в Ливадию тотчас после его отъезда из Петербурга и просил его дать мне указания.
Я получил его обратно в день моего выезда с надписью: «Замечаний не имею».
Московское мое пребывание прошло совсем гладко. Купечество встретило меня очень приветливо, и на приеме в Биржевом комитете не только не было ни одной недружелюбной ноты, но, напротив того, было высказано мне совершенно открыто очень много теплого, лестного, и вся московская печать единодушно отметила этот сердечный прием, без всяких экскурсий в сторону оппозиционного настроения, столь свойственного московским кругам вообще.
Не помню теперь, какая именно из московских газет сказала только вскользь, что такой исключительный прием оказан мне не столько как председателю Совета министров, не успевшему еще проявить своего направления, сколько как министру финансов, политика которого давно известна и любезна московскому сердцу.
Зато данный в мою честь Крестовниковым обед, у него на дому, сошел далеко не так гладко. П. П. Рябушинский дал полную волю его оппозиционному, правда, довольно сумбурному настроению и облек свою речь, сказанную после очень горячего приветствия мне со стороны хозяина Крестовникова, в такую форму, что вся публика только переглядывалась и чувствовала величайшую неловкость по отношению к ее гостю. Его речь не имела никакого определенного вывода, но была полна всевозможных выпадов против правительства за его прошлую деятельность. Тут было и преследование старообрядцев, и заигрывание с Западом в ущерб началам самобытности, и воинственные замыслы, не справляющиеся с истинными народными заветами, и наряду с этим уступчивость иностранцам в ущерб национальным интересам.
Всего не перескажешь, да и трудно было дать себе ясное представление о том, чего хочет оратор, оборвав, как всякий зарапортовавшийся человек, свою речь совершенно неожиданным тостом: «Не за правительство, а за русский народ, многострадальный, терпеливый и ожидающий своего истинного освобождения!»
Вся зала — присутствовало свыше 100 человек — переглядывалась, Крестовников не знал, что делать, и все просил меня не обращать внимания на этот бессвязный лепет. Нужно было, однако, отвечать, и я счел за лучшее не вступать в полемику с Рябушинским, а, избрав полушутливую форму, вызвавшую весьма внушительные аплодисменты, высказал, что мне трудно отвечать за все прародительские грехи, как совершенные правительством со времени призыва варягов, так, может быть, никогда им и не совершенные, построил ответ на заключительных словах Рябушинского и присоединился к его тосту за народ, сказав много хороших слов по его адресу и пригласив его трудиться вместе на общей ниве. Словом, все обошлось как нельзя лучше. Рябушинский благодарил меня, предложил еще и от себя тост за меня, как за слугу народа, другие пошли еще дальше, и все проводили меня в очень хорошем, приподнятом настроении, а хозяин сказал внизу, что не знает, как и благодарить меня за то, что я затушевал неловкость, нарушившую даже простое гостеприимство.
Все это происходило 4 апреля. На другой день, 5-го, я решил выехать обратно в Петербург, чтобы попасть к себе к 6-му, дню моего рождения. Днем газеты разослали экстренное прибавление в виде короткой телеграммы о беспорядках на Ленских золотых промыслах в Бодайбо, со многими жертвами среди местного рабочего населения. Из Петербурга я никакого донесения не получал и, только вернувшись, узнал от министра внутренних дел Макарова, что у него также нет никаких донесений, но у левых членов Думы и, в частности, у Керенского была уже телеграмма о кровавом побоище, вызванном жандармским ротмистром Трещенковым и стоившим жизни свыше 200 человек рабочих.
Настроение в Думе резко поднялось. Левые внесли спешный запрос правительству, на который Макаров не хотел было отвечать ранее истечения узаконенного, предельного, месячного срока, но я не согласился с ним, вышел на кафедру и заявил о готовности правительства ответить, как только будут получены затребованные телеграфные сведения, чем внес известное успокоение, и действительно, приблизительно через неделю, т. е. 14 или 15 апреля, в вечернем заседании Макаров огласил данные Департамента полиции и иркутского генерал-губернатора, давшие этому делу, однако, крайне одностороннюю окраску.
По этим данным выходило, что бунт произвели рабочие под влиянием подстрекательства трех сосланных за политическую агитацию лиц, что цель этого бунта заключалась в захвате склада взрывчатых веществ и завладении приисковой администрацией, что воинская команда подверглась нападению рабочих, вооруженных кольями и камнями, и произвела выстрелы, находясь в положении необходимой обороны.
Свою речь Макаров закончил полным одобрением действий местной администрации и воинской команды и произнес в заключение известные слова: «Так было — так и будет», желая сказать этим, что всякие попытки к бунту будут подавляться всеми доступными средствами.
Эти слова произвели на Думу и печать ошеломляющее впечатление. Забыли Распутина, забыли текущую работу, приостановили занятия комиссий и заседания общего собрания; Дума стала напоминать дни Первой и Второй Дум, и все свелось к
