придирчивый характер. Страсти с обеих сторон как-то неожиданно разыгрались, вопрос стал сыпаться за вопросом, неподготовленный к ним Сухомлинов стал путаться, волноваться и, наконец, спрятался за излюбленную и всех раздражавшую формулу «военной тайны, которая известна только верховному вождю армии» и не может быть предметом каких-либо прений и разоблачений.
Гучкову только это и было нужно. Он дал волю своей бесспорно большой осведомленности, основанной на том, что он давно и широко раскинул сети своих сношений как с командным составом армии, так и со служащими в центральных управлениях министерства, и заявил открыто, что секретные суммы расходуются на организацию жандармского сыска за офицерским составом, что даже это поручено военным министром своему близкому другу жандармскому полковнику Мясоедову, человеку с самым предосудительным прошлым, известному в прошлом своим контрабандным промыслом на границе и уволенному Столыпиным из Корпуса жандармов, после того как Виленским военно-окружным судом, разбиравшим дело о водворении революционной литературы в Россию, выяснено было в 1906 году, что все дело было изобретено по инициативе Мясоедова, в отместку за то, что обвиняемый в водворении этой литературы напал на след того, что сам Мясоедов, состоя на службе в Вержболове, занимался незаконным водворением оружия из Германии с целью продажи его по баснословным ценам.
Можно представить себе, какой эффект произвело это заявление в комиссии: Сухомлинов окончательно растерялся, стал говорить бессвязные резкости и вышел из заседания. На другой день заметка об этом появилась в «Вечернем времени», издававшемся в ту пору Борисом Сувориным, и послужила поводом крупного скандала, разыгравшегося некоторое время спустя.
В начале мая или даже в конце апреля, во всяком случае уже после моего возвращения из Крыма, — Мясоедов явился на бега, в членскую трибуну, разыскал там Бориса Суворина, нанес ему удар хлыстом по голове и был удержан публикою от дальнейших побоев. Вслед за тем он вызвал Гучкова на дуэль; они стрелялись, и оба остались невредимы.
Впоследствии, уже во время войны, Мясоедов снискал себе печальную известность на нашем Западном фронте. Он был привлечен к суду по обвинению в шпионстве в пользу Германии и казнен. Был ли он шпионом — Бог знает. Попадали заметки о том, что обвинение его было вообще шатко, но что вполне несомненно, так это то, что он занимался скупкою, присвоением и продажею ценных вещей, похищенных во время нашего нашествия на Восточную Пруссию, и что получил он назначение по полицейскому розыску на фронт с ведома и даже по отзыву Сухомлинова — это не подлежит никакому сомнению. На совести Сухомлинова лежит и тут, как и во многом другом, его непростительно легкомысленное отношение и поразительная неразборчивость в поступках, очевидных для всякого, кроме него самого, причинившего столько вреда России и государю своими легкомысленными, беспринципными поступками.
Я выехал в Крым под впечатлением думского скандала. В дороге я не мог иметь петербургских газет, а попутные московские и харьковские не содержали в себе никаких подробностей или отголосков этого скандала.
Я приехал в Ялту под вечер 21 апреля. В вестибюле гостиницы «Россия» меня встретил покойный, неизвестно за что замученный и расстрелянный 29 января 1919 года большевиками в Петрограде великий князь Георгий Михайлович и просил рассказать ему, что произошло в Думе с Сухомлиновым, так как ялтинская газетка сообщила только очень краткую заметку об этом инциденте. Я передал ему все, что произошло, и сообщил и то, что знал ранее о полковнике Мясоедове. Не скрыл я и того, что летом 1910 года я был свидетелем того, как возмущен был покойный Столыпин докладом Сухомлинова государю о назначении Мясоедова из отставки на службу, в распоряжение военного министра, но с зачислением его опять по Корпусу жандармов, без предварительного о том сношения с шефом жандармов, министром внутренних дел. Столыпин требовал нового доклада с увольнением Мясоедова из жандармского корпуса, решил лично доложить это дело государю, но мне неизвестно, какой конец имело оно.
В следующий день, 22 апреля, я имел у государя очень продолжительный и вполне милостивый доклад.
Все, что я доложил, было принято с полным одобрением и не вызвало никаких возражений. Командировка Манухина на расследование Ленских событий была одобрена очень охотно, причем государь выразился так: «Я знаю хорошо Манухина; он большой либерал, но безукоризненно честный человек и душою кривить не станет. Если послать какого-либо генерал-адъютанта, то его заключениям мало поверят и скажут, что он прикрывает местную власть. Вы придумали очень удачно. Нужно только, чтобы Манухин выезжал как можно скорее».
Всего подробнее мне пришлось остановиться на Морской программе. Я не скрыл от государя, что смотрю на благополучное прохождение дела в Думе с большою тревогою и прошу государя оказать мне его помощь, которая могла бы выразиться в двух мерах.
Первая — заинтересовать в благополучном исходе дела председателя Бюджетной комиссии Алексеенко, положительное влияние которого могло бы нейтрализовать отрицательное влияние Гучкова. Его влияние было очень важно потому, что некоторые левые партии Думы, и в особенности кадеты, не решатся возражать открыто против усиления нашей морской обороны вообще, но будут настаивать на непосильности нового расхода для населения. Никто не сможет более авторитетно, чем Алексеенко, поддержать меня в этом вопросе и разделить мою точку зрения, что наше финансовое положение очень устойчиво и государственные доходы проявляют ежегодно такой прирост, который дает возможность значительно увеличивать и другие расходы, без введения новых налогов.
Этому положению мною была посвящена особая большая статистическая работа, переданная уже в Государственную думу и, видимо, сильно не понравившаяся кадетам, так как она выбивала из рук их главное оружие.
Алексеенко, по обыкновению, был уклончив, не выражал своего взгляда, но зять его, профессор Мигулин, посетивший меня по своему частному делу, в день моего отъезда в Крым, сказал мне, что Алексеенко разделяет в сущности мой взгляд и, вероятно, будет поддерживать меня.
Нужно было обеспечить его помощь, а для этого было только средство — подействовать на его самолюбие, обратившись к нему по поручению государя, и иметь право сказать, что государь ждет именно его помощи в таком патриотическом деле.
Государь дал мне это право очень охотно и предложил даже вызвать Алексеенко к себе, если бы дело было назначено к слушанию до возвращения государя из Крыма. Этой меры я просил государя не применять, зная заранее, что
