сотворенности мироздания, ибн Сабин приводит различные аристотелевские аргументы о его вечности, но настаивает на том, что Аристотель
явно сомневался, не имел определенного суждения по этому вопросу, в то время как потомки удовольствовались его аргументами, приняв их за неопровержимые доказательства. Против них и направлена его полемика.
Защищая главный философский авторитет своего времени, ибн Сабин близок не только крупнейшим христианским ученым, но и еврейскому философу Моисею Маймониду (1135–1204). Одной из основных целей его «Путеводителя растерянных» было как раз освещение трудных мест Закона и примирение рассказа о Творении в Книге Бытия с физикой и метафизикой Аристотеля[194]. Нужно учесть эту параллель, поскольку Великая курия стала первым местом на латинском Западе, где обсуждалось это сочинение, оказавшее впоследствии большое влияние на развитие европейской мысли. Как ибн Сабин, Маймонид четко различал аргументы и неопровержимое доказательство. Это различие соответствовало умственному настрою многих христиан: дискуссия и сомнение по поводу важнейших постулатов веры еще не означали их опровержения.
Второй вопрос касался природы богословия: «Каковы ее цели и необходимые основания, если таковые имеются?»[195]
В устах средневекового интеллектуала, будь то христианин, мусульманин или иудей, такой вопрос звучал по меньшей мере провокационно. Не следует, однако, забывать, что то было время оживленных дискуссий о содержании и статусе отдельных наук и системе христианского знания в целом, менее устойчивой, чем когда бы то ни было. Об этом брожении свидетельствуют и многочисленные специальные трактаты (от Гуго Сен-Викторского до Роберта Килуордби), и обилие схем в рукописях и на витражах. Тенденция к пересмотру традиционных научных и дидактических схем была очевидна во всей Европе, и двор Фридриха II не мог не ответить на этот вызов. Ключевым в этих дискуссиях всегда был вопрос о достоинстве, благородстве той или иной дисциплины по сравнению с родственной или соседней по схеме. В этих бесконечных дискуссиях рождались представления о науке Нового времени.
Для окружения Фридриха II вопрос о статусе богословия не был ни праздным, ни провокационным. Ибн Сабин, отвечая на него, приводит мнения древних, аристотелевский «Органон», ряд псевдо-аристотелевских сочинений, включая популярное «Яблоко», и суфиев[196]. Предлагая свое подразделение наук, он основывается, как и христианские систематизаторы, на античном наследии. Обращаясь же к языку суфиев, он намеренно темнит: «Неспособность достигнуть понимания есть понимание». Это поучение, приписываемое первому халифу Абу-Бакру, стало принципом «ученого незнания», единственным способом «познавания» Бога. Он раскрывается в главе «Путь заблудшего». Здесь для описания Бога используются многочисленные термины, которые не являются атрибутами, ограничивающими Его сущность. Описание заканчивается вызовом: «Нам нужно встретиться. Твой вопрос показывает, что ты не знаком с наукой и проблемами философской спекуляции. … Все твои вопросы для членов нашей общины столь же ясны, как огонь на горе, умы их острее меча и кинжала. Задай вопросы посложнее, поглубже, поумнее, чтобы ты смог поговорить об этом с каким-нибудь мусульманским школяром, а не с ученым»[197].
Такой не слишком дружественный тон не раз встречается на страницах «Сицилийских вопросов». Автор особенно критичен к своему корреспонденту в третьем вопросе, посвященном аристотелевским категориям. Фридрих II спрашивал, «каковы они, как их используют в разного рода науках, чтобы достичь их полного числа “десять”? Сколько их? Можно ли насчитать их больше или меньше, и каково доказательство»[198].
По мнению ибн Сабина, император слишком мало начитан, он «очень далек от общины исследователей и от исследования. Он даже не ищет быть ведомым, что должно быть, для нашего мусульманского философа, смыслом письменного обращения к нему как авторитету. Император сам не знает, о чем спрашивает. Он желает то ли лжи, то ли невозможного, пытается скрыть свое невежество, но Бог открывает его. Вопрос о количестве категорий, поставленный сразу после утверждения о том, что их десять, является доказательством глупости. Это все равно что спрашивать: девять сфер, их вообще сколько?»[199] Для ибн Сабина, суфия, единственная истина, которую следует искать, состоит в раскрывании божественной реальности. Поэтому аристотелевская логика, интересовавшая мутакаллимов и фаласифа, часто критикуется в этом разделе «Сицилийских вопросов». Однако он не отвергает логику в целом. Он объясняет значение категорий и советует императору заняться систематическим чтением. Тогда он лучше будет знать то, что его интересует, а ответы уже не покажутся ему «более темными, сложными, туманными и непонятными, чем его собственные вопросы»[200].
Четвертый вопрос посвящен доказательствам бессмертия души[201]. Император снова становится предметом критики, поскольку он не уточнил, о каком роде души тот спрашивает. Ибн Сабин выделяет пять типов души: растительная, животная, разумная (аристотелевские), философская и, самая благородная, пророческая. Фридрих II хотел также знать, в чем Александр Афродисийский противоречил Аристотелю. Это самый ужасный из всех когда-либо задававшихся вопросов, восклицает ибн Сабин, поскольку он совершенно беспорядочен. Император не умеет вести дискуссию, и разговаривать с ним — все равно что ждать ответа от спящего[202].
Разумная душа не просто бессмертна: смерть тела делает ее прекрасной и исполненной блеска. Смерть — мгновение ее настоящего рождения[203]. Он цитирует Аристотеля, его греческих и арабских комментаторов, которые, по его мнению, запутали вопрос о бессмертии души, но которые потом отказались от своих учений. Пятый вопрос, скорее всего, является интерполяцией. Он посвящен хадису: «Сердце верующего меж двух пальцев Всемилостивого»[204].
В «Сицилийских вопросах» прежде видели выражение крайнего скептицизма и неверия Фридриха II[205]. Для других историко-культурный смысл этого памятника ограничивается желанием императора произвести впечатление на Альмохадов, спровоцировать, испытать, искусить мусульман, как говорили современники. Тон ответов ибн Сабина подкрепляет такое толкование[206]. Политический контекст этой переписки действительно не должен от нас ускользнуть. Ибн аль-Хатиб писал тогда: «Ученые Рум послали эти вопросы, чтобы смутить мусульман… Ответы ибн Сабина понравились Фридриху, и он послал ему дары. Как и в предыдущий раз, тот отказался от них, христианин был посрамлен, и Бог явил торжество ислама, возвеличив его неопровержимыми свидетельствами перед христианской религией»[207].
В 1243 году Абд Аллах бен Худ, государь Мурсии, отправил в Рим Абу Талиба, чтобы он представил понтифику жалобу на инфанта Альфонса, будущего Альфонса Мудрого. Абу Талиб был братом ибн Сабина. Два арабских историка, ибн аль-Хатиб и аль-Маккари, приводят следующий эпизод. Когда Иннокентий IV принимал мусульманского посланника, он уже знал о существовании «Сицилийских вопросов» и, возможно, был знаком с их содержанием. Он сказал, что среди мусульман нет никого, кто знал бы Бога лучше, чем ибн Сабин[208]. Конечно, эти слова, как всякая прямая речь в исторических сочинениях того времени, скорее всего,
