мух и комаров, хотя на самом деле их нет, а упомянутый человек находится в твердом рассудке? Как можно что-либо увидеть в зрачке, в то время как человек не может разглядеть то, что находится в непосредственной близости от зрачка или даже касается его?»[183]
В этих вопросах видно не только желание удивить мусульманских ученых разносторонностью каверзных вопросов. Важнее другое: как будет видно в дальнейшем, Фридрих II часто ставит проблемы, которые мы сегодня могли бы назвать «междисциплинарными». Оптика, астрономия и медицина дополняют друг друга для того, чтобы из многих кирпичиков создать цельную картину мира. Правда, не следует забывать и о литературных источниках этих вопросов и не приписывать их исключительно изобретательности и любознательности императора. Например, преломление весел в воде обсуждалось Лукрецием, Сенекой, а вслед за ними, в XII веке, Гильомом Коншским. О Канопусе, альфе Киля, очень яркой звезде, которую можно было наблюдать в Египте, писали Плиний Старший, Марциан Капелла и опять же Гильом Коншский[184].
Еще один факт подтверждает то, что науки о природе, которыми увлекался Фридрих II, были важным моментом в связях с арабским миром. Большое значение в общении с арабскими странами имели дары. Султан Дамаска аль-Ашраф подарил Фридриху II своеобразный «планетарий», представлявший собой, судя по всему, шатер, на внутренней стороне которого было изображено звездное небо. В ответ султан получил белого медведя и белого павлина. Шатер высоко ценился и хранился в императорской сокровищнице в Венозе. Правда, мы вряд ли узнаем, как он выглядел[185].
В одной арабской рукописи из Оксфорда (Hunt. 534) сохранилось сочинение шейха ибн Сабина, названное «Сицилийские вопросы» (Al-masā’il al-siqilliyya), важное для истории арабской мысли. Это пять вопросов философского и религиозного характера, посланные, если верить авторскому прологу, «государем Рум», императором, королем Сицилии различным мусульманским владыкам (в Египте, Иконии, Ираке, Йемене). Поскольку он не был удовлетворен полученными ответами, ему сказали, что в Ифрикии жил ученый шейх ибн Сабин. При посредничестве альмохадского халифа ар-Рашида и наместника Сеуты ибн Халаса вопросы были переданы ему. Отказавшись от подарков, предложенных христианским императором, как и положено настоящему философу, шейх принял на себя труд дать подробные ответы, «исключительно чтобы снискать похвалу у Аллаха и во благо мусульман»[186].
С тех пор, как арабист Микеле Амари привлек внимание ученых к этому тексту и его автору, вышло много специальных исследований, хотя большинство его сочинений остаются неизданными[187]. Абд аль-Хакк бен Ибрагим бен Мухаммад бен Наср аль-Акки аль-Мурси Абу Мухаммад Кутб ад-Дин ибн Сабин (1216/17–1270) был, несомненно, одним из самых ярких и эксцентричных мусульманских мыслителей XIII века. Несмотря на почетное наименование «Кутб ад-Дин» («полярная звезда религии»), этот философ суфийского толка постоянно оказывался объектом преследования как со стороны фукаха, юристов, ответственных за правоверие, так и рационалистических школ: му‘тазилитов и фаласифа. Некоторые суфии, в свою очередь, считали, что он слишком смело вводил философский язык в область религии, в частности, в istilāh, терминологию суфиев[188].
«Сицилийские вопросы» свидетельствуют о хорошем знании греческих и арабских классиков, о понимании иудаизма и христианства. Он критиковал крупнейших арабских философов за слепое, как ему казалось, следование Аристотелю. Ибн Сабин был известен своим темным, сотканным из намеков и недомолвок языком, в его задачи явно не входило сделать свое учение легкодоступным для понимания. Однако община его учеников, «сабинитов», tarīqa as-sa‘bīniyya, сделала его знаменитым, а его учение — влиятельным. Главный постулат его состоял в «абсолютном единстве» (wahdat al-mutlaqa): единственная реальность есть Бог, и любое творение не может рассматриваться в отрыве от него.
Этих кратких сведений уже достаточно, чтобы представить себе тот письменный диалог, который должен был состояться между христианским государем и мусульманским философом между 1237 и 1242 годами. Анна Акасой первая высказала сомнение в том, что вопросы действительно были сформулированы Фридрихом II, по крайней мере, в дошедшей до нас форме. По ее мнению, политическая ситуация в аль-Андалусе была слишком сложной, ибн Сабин был слишком молод, чтобы быть представленным императору в качестве большого авторитета. А юноша отзывается о коронованном корреспонденте не слишком уважительно.
Введение в собственный трактат столь знаменитого персонажа, как «друг» мусульман Фридрих II, вполне подходящего для роли интеллектуального и религиозного оппонента, конечно, прибавляло важности сочинению молодого амбициозного ученого: в мусульманской научной литературе хорошо знали специфический повествовательный жанр «вопросов и ответов» (Masā’il wa-ağwiba)[189]. Эти аргументы важны, хотя остается все же неясным, почему выбор ибн Сабина пал именно на иноверца. Кроме того, не только в мусульманской традиции существовали воображаемые диалоги. Анна Акасой абсолютно права в том, что не следует принимать за чистую монету все, что ибн Сабин рассказывает нам в предисловии о переписке и о том, как к нему попали императорские вопросы. Однако, как мы вскоре увидим, сами эти вопросы вполне вписываются в ту широкую научную дискуссию, которая велась при штауфеновском дворе на протяжении десятилетий. Эта дискуссия объединяла философски настроенные умы, не считаясь с религиозными границами. Перейдем к вопросам.
«Мудрец (al-hakīm, т. е. Аристотель) во всех своих писаниях четко говорит о вечности мира, и нет сомнения, что таково было его мнение. Если он это доказал, то какие доводы он приводил? Если же он этого не доказал, то каковы были его аргументы?»[190]
Отвечая на этот вопрос, как и на следующие, ибн Сабин проявляет чуткость к формулированию философских концепций. Языковая и терминологическая точность, по его мнению, являются единственным методом довести дискуссию до объективных выводов. В этом он верен Аристотелю[191]. Исходя из этого, он обвиняет Фридриха II не просто в научном невежестве, но и, более определенно, в неумении формулировать вопросы. Император, «желающий услышать правильный ответ», должен был бы задать технический вопрос (sinā‘iyy), а не провоцировать собеседника формулами вроде этой: «Если он это не доказал, то каковы были его аргументы?» Он должен был бы спросить: «Каково было мнение Мудреца о мире? Считал ли он его вечным (qadīm) или новым (muhdat)? Или же он не имел определенного мнения, как Гален и другие древние?[192]
Далее ибн Сабин анализирует слова «мир», «вечность», «новизна», «созидание», «творение», отмечает разногласия крупнейших комментаторов Аристотеля: Фемистия, Александра Афродисийского, ибн Сины, ибн аль-Саига, — и объясняет их двусмысленностью выражений, ложными выводами и неточными спекуляциями. Вкратце изложив физику и онтологию Аристотеля, автор отмечает, что для Мудреца только научные законы обладали статусом строгого доказательства, burhān. Все остальное было лишь материалом для дальнейшего размышления[193]. Это важное различение: оставаясь приверженцем креационизма, учения о
