Сундей слушал кипень гневных голосов с закрытыми глазами. И, когда голоса смолкли, ничего не сказал про стрелу, а продолжал петь:
Много,
ай много-много раз Бились,
бились мы с воеводами. Только было,
было так: вразброд мы шли. Вразброд мы шли,
мало думали. Мало думали,
как вести войну; Как вести войну,
как остроги брать, Как остроги брать,
чем ясак платить. Воеводы-бояре,
воеводы-бояре — люди хитрые. Промеж наших,
промеж ненецких родов, Промеж ненецких родов
клинья вколачивают. Клинья вколачивают — род на род науськивают.
Род на род науськивают,
как голодных собак, Как голодных собак
на куропачий труп. Дерутся — ой, беда! —
дерутся роды промежду собой. Дерутся роды промежду собой, —
воеводам от той драки выгода. Воеводам от той драки выгода:
слабнут в драке роды ненецкие. Слабнут в драке роды ненецкие,
а слабому — и комар тот же зверь. [- 93 -]
Беда, беда!
Оа-ой, беда: Для слабого страшен комар,
как оленю — волк. Надо бы,
надо бы, надо бы нам Иметь в стрельцах,
иметь в стрельцах человека своего. Тот бы человек,
тот бы челозек ворота в острог раскрыл. Ворота в острог раскрыл
да наши бы роды в острог впустил... И надо бы, надо, надо бы нам Ясак платить,
ясак платить Березовской,
березовской мягкой рухлядью... Через Камень,
через Камень ту рухлядь везут. На Камне том,
на Камне том — там тучи спят, Там тучи спят —
видеть не дают, Видеть не дают
поджидающих обоз, Поджидающих обоз с мягкой рухлядью...
Саво1, саво!
Эх, саво, саво заплатить бы ясак Заплатить бы ясак
жадному царю, Жадному царю
его же добром, Его же добром,
за Камнем — в Березове — награбленным.
Загорелись у всех глаза. — Саво, саво придумал ты опять! И запели возбужденно, громко, качая в такт головами:
Саво, саво!
Эх! Саво, саво заплатить бы ясак, Заплатить бы ясак
во казну государеву, Во казну государеву
ее же добром, Ее же добром,
за Камнем — в Березове — награбленным. [- 94 -]
Пось Хулейко закончил припев боевым гортанным выкриком и вскочил на ноги:
— Веди нас, старшина, за Камень! Пограбим обозы с мягкой рухлядью! Те самые обозы, что из Березова да Обдорска на Москву идут.
Забыл горячий Пось, что никуда уже не может вести воинов старый Сундей. Забыл, что поет Сундей последнюю песню — песню предсмертную... И всех смутили такие речи Пося. Смутился и сам Пось, поклонился Сундею:
— Прости, старшина, как обидели тебя речи мои. От сердца шли те речи...
Сундей улыбнулся:
— Верю, сердце твое — озеро с прозрачной водой: все видно в нем до самого дна. Поживешь подольше, увидишь больше — почернеет кровь в сердце твоем, как. вода болотная: ничего не разглядеть в нем. Нет, я не сержусь на тебя. Только, сам видишь, поведу на Камень не я, видно, а кто ли другой. Да и зачем громить обоз с мягкой рухлядью в эту зиму? Некого послать воеводе пустозерскому в тундру — аманатов забирать. Незачем и нам ясак платить. Незачем ясак платить — незачем царя да воеводу сердить. Осердишь царя прежде времени — нашлет он на тундру большие рати стрельцов... А мы... Видишь — тяжелые думы головы всех к земле клонят. Знаю: думы у всех об одном, о том — как бы скрепить роды наши.
— Клятва на стреле скрепила бы нас, — сказал Туля.
— Та-а-ак, — протянул Сундей. — Ты, Туля, не нашего карачейского рода. Ты — рода Ванюты. Ваш род — храбрый род. Род Ванюты, род Пурыега да род Кара-чейский скрепить — много беспокойства доставили бы мы воеводам.
— Правда, правда твоя, — поддакнул Туля. — Род карачейский, род Пырыега да род Ванюты — самые храбрые роды в тундрах...
Туля был уверен, что самый храбрый род — род Ванюты. Но вежливость требовала поставить этот род на последнем месте, потому что Сундей — и тоже из вежливости — назвал свой род последним в ряде храбрейших. Умом, равным уму Сундея, Туля, однако, не обладал, и, ответив вежливостью на вежливость, он под- [- 95 -] черкнул наивысшую храбрость своего рода перед другими:
— ...и клятву готов дать: род Ванюты первый пойдет на клятву на стреле.
— Та-а-ак, — опять протянул Сундей.
Он был тоже уверен, что карачейский род — храбрейший и самый воинственный род. И слушать похвальбу Тули было ему неприятно, как и всем карачеям. Но он сдержал себя: не сказал резкости, как хотелось бы. Он спросил у всех:
— Согласны ли будете клятву молчания дать, если укажу вам, где стрелу найти?
Торопливо и твердо ответили:
— Будем безгласны, как сама земля.
И Сундей велел Ичберею достать из-под огнища по щепотке земли на каждого.
Ичберей отгреб угли и горячую золу от края костра. С помощью ножа добыл для каждого по щепотке земли. Подавая очередной комочек, говорил:
— Земля не имеет языка. Не имей языка и ты.
А когда достал Ичберей последнюю щепотку — для себя, — хором поклялись:
— Ем землю, чтобы самому стать безгласным, как земля. Нарушу клятву — пусть бог земли сделает так, чтобы выросла земля в утробе моей в целую гору и разорвала утробу мою...
И все карачеи проглотили поданную им Ичбереем землю.
Один Туля не был уверен, что сдержит клятву. И высыпал землю мимо рта.
Сундей наблюдал за Тулей и видел: не проглотил Туля земли. Вида, однако, не подал, что обнаружена хитрость Тули.
— Хорошо, — сказал он.— Все дали клятву. Могу теперь сказать про стрелу. Только сделать так придется: Туле сказать особо ото всех. Пусть Туля не обижается на это, потому как сам знает: у рода Ванюты и у рода карачейского — у каждого рода свои боги. Не пристало ему давать другую клятву, которой потребую, перед чужими богами. Туля умный человек и сам обвинит меня в отступе от обычаев, если иначе сделаю.
Глупо захохотал Туля от такой похвалы: [- 96 -]
— Ха-ха-ха... Правду сказываешь: не пристало мне клятву давать по чужим обычаям. По своим обычаям, по обычаям рода Ванюты дам клятву, какую потребуешь. А пока выйти мне из чума?
— Выйди.
Устал Сундей, обессилел от пения и разговоров. Сказал Ичберею:
— Расскажи про стрелу. С каждого клятву возьми, как учил тебя... Кончишь — разбуди меня, ежели усну. С Тулей сам поговорю: неверный он человек!
И Сундей закрыл глаза.
Ичберей прочистил свой голос и начал торжественно:
— Слово отца — закон для меня... Слушайте же, братья рода моего: стрела восстания, стрела войны... у меня...
Из груди каждого вырвался крик удивления. И Туля, стоявший вблизи чума, принял этот крик за прибой морской волны, выплеснувшейся на сухую, песчаную кошку.
— Вот! — выдернул Ичберей из-за голяшки стрелу с изображением семи дьяволов.
...И опять услыхал Туля плеск разбежавшейся по песчаной кошке волны. Потом все стихло.
Туля подошел ко входу в чум. Осторожно потрогал шкуру, прикрывавшую вход, — думал приоткрыть ее и приложить ухо к щели. Шкуру держали изнутри.
Прижмурил Туля глаза, брови сдвинул:
— Обмануть хотят меня... За то, что с ними вместе на острог ходил? Им помогал? Ладно! Скоро узнает воевода пустозерский про всех воров-погромщиков поименно.
Потоптался еще немного около чума, попробовал ухо к нюку приложить... Нет, нюк да поднючье съедали все звуки.
Плюнул Туля и сел на сани.
Время, казалось ему, остановилось. Зато накипала в сердце злоба ко всем карачеям. Так бы вот всех и перерезал!
— Много их, — бормотал Туля вслух. — А будь меньше... Хо-хо. Крепка у Тули рука, остер нож! С пятерыми один управится Туля... И так будет! Будет так!.. [- 97 -]
А теперь — их сила. Терпи, Туля!.. Терпи?! Зачем — терпи?! Не хочу! Уйду! Сейчас вот запрягу оленей и уйду! К жене, к сыну уйду!.. Сколько дней уж не видел жены.
А жена — тца-тца... слаще горячей оленьей печенки жена.
Разгладились морщины от этих дум на лбу. Забылись карачеи, что сидят в чуме.
— Туля-а-а, — долетело до его ушей.
Он опомнился. Сообразил — в чум зовут... Отозвался:
— Иду-у-у... Сундей сказал ему:
— Ты, Туля, — сын рода Ванюты, — дай клятву перед самым большим из ваших богов о молчании.
Туля дал клятву по правилам своего рода. Только и всего... Впрочем, еще два слова услышал он от Сундея:
— Снимайте чум!
Быстро запрягли оленей. Того быстрее чум разобрали — поехали.
Поехали к чуму Сундея, чтобы там распроститься со своим старшиной.
Вскоре началась пурга. Сундей как будто бы даже обрадовался этому. Сказал Ичберею:
— Я спел последнюю песню. Пусть теперь хад поет, воет, снегом плюется — я не боюсь хад. Чум наш близко — гони оленей.
Гикнул Ичберей, пхнул хореем передового — понеслись.
И не разберешь теперь: то ли хад поет свои жуткие песни, то ли от быстрого бега оленей ветер воет в ушах.
VI. УДАР ТАЙБАРЕЯ
Небывалое спокойствие ощутил Сундей, когда сын уложил его под оленьи шкуры.
— Наотдыхаюсь, — говорит, — теперь. Всю жизнь торопился жить, все некогда было отдохнуть. Будешь теперь ты старшим в чуме — мне поверишь... Отдохну...
