она проделала пешком. В районе Таймс-сквер она разговорилась с незнакомым парнем, который предложил ей попробовать чистый метамфетамин. Дебби проследовала за ним в его гостиничный номер, но, не успели они понюхать, как он запер дверь и ударил ее кулаком в глаз. Он был сутенером. Он привязал ее к кровати. С собой у Деб была телефонная книжка, и он пригрозил, что убьет и ее, и ее друзей, если она сбежит или обратится в полицию или к комуто еще. Его шлюхи приходили и уходили. Когда Дебби наконец перестала сопротивляться, он научил ее делать минет, выдал ей парик, большие круглые очки и платье и выставил на улицу. Пять дней спустя милаха-клиент из Нью-Джерси отвез ее на «бьюике» обратно в центр. Вскоре после этого Деб вышла замуж за христианина, переродилась и переехала в шахтерский городок в Англии. Ее жизнь не годится для жития.
Сегодня утром я встал, с трудом
соображая, где я нахожусь, походил
какое-то время голым, проверяя,
кто я, в высоком
зеркале в гостиной; и меня
разочаровало то, что я увидел,
униженный временем и
случайностью, и теперь вот
чашей, что проносят мимо меня… опять.
В общем, я походил какое-то время голым,
удостоверяясь в этом, в большом небе над городом,
во всей этой декабр. серости и тумане за
ветхим нью-йоркским
окном в съемной квартире,
за грязным-прегрязным окном, грязным-прегрязным
слуховым окном — город и
небо над городом… и внутри..? меня, и поздно
встаю утром и хожу голый
проверяю, кто я, проверяю,
как выглядит мое тело, тайком, с опаской гляжусь в зеркало, боюсь
посмотреть поближе, а потом иду в душ.
— Дневник Пола Тека, ноябрь 1979
Не знаю, где Пол Тек жил, но я ассоциирую эту дневниковую запись с фильмом Джима Страса и Кена Кобленда «Странный и одинокий»[16]. Весь фильм состоит из одного дубля, одного кадра: на втором этаже здания на Бауэри-стрит возле окна сидит парень на стуле с прямой спинкой. По его акценту понятно, что он не местный. Что он работает то ли на фабрике, то ли на ярмарке, то ли он бродяга, проживший больше, чем ему было отведено.
Так, может, комната Пола Тека находилась на Бауэри или чуть дальше — на Чёрч-стрит, которая была тогда переходной зоной с дешевыми офисами: бизнесы закрывались, люди умирали, и подпольные художники переделывали каморки операторов ЭВМ и магазинчики частных ювелиров-оптовиков в лофты и мастерские. Парень выглядывает из окна — там пусто. Утренний гул того ноября около восьми или девяти: курьеры на велосипедах объезжают мусоровозы, любители выпить с утра пораньше выстраиваются возле «Маккэннз», толпы людей поднимаются по ступеням из метро, спешат взять кофе на вынос прежде чем разойтись по своим работам.
А потом я долго моюсь в душе,
долго-долго, жалкая съемная
крошечная ванная, всё облезает
краска и трещины, моюсь долго
в неприбранной ванной. Тело
которое я рассматривал в зеркале долго
очень долго стоит под горячим душем и славит
Господа и пытается очистить голову и
позволить Господу очистить его голову и
идет к Богу
он занял себя, за неимением
достойной компании, ведением бесконечных
«дневников»
Тем ноябрьским утром в девять часов я, скорее всего, шла по этой самой улице на какую-нибудь ужасную конторскую работу, но теперь я рядом с ним в комнате за грязным окном. Я читаю это и понимаю, что мне очень сложно его себе представить.
Сложнее всего представить то, каково это — жить внутри мужского тела. Редеющие волосы и запавшая грудь, нависающий над ремнем живот? Тело, запертое в квартире-коробке. Оно ударяется о стены и отскакивает от скуки, вызванной заниженными ожиданиями. Почему одинокий мужчина в четырех стенах всегда кажется гораздо более одиноким, чем женщина? Представляя себе это сейчас, пытаясь вложить частички себя в тело другого человека, я чувствую себя в тупике, в ловушке. Тело — мускулистое, мягкое, напряженное в сравнении с тяжелыми окружающими его молекулами воздуха. «Странный и одинокий», сексуально-духовная энергия треплет границы его кожи —
Я приношу дневники Тека на писательский семинар. Все студентки единогласно заявляют: «Мы не видим в этом себя. Те, кто заходит так далеко, никого к себе не подпускают». Но почему письмо обязано это делать? В своем вступлении к дневникам Тека Ребекка Куэйтман отмечает, что они, как и его картины, настолько лишены художественности, что это обезоруживает. Тек сказал однажды о своих скульптурах: «Они агностичны. Они ведут в никуда, или, может, к некой свободе».
В последний год своей жизни Тек мечтал присоединиться к картезианскому монастырю в Вермонте. Этого так и не случилось. На всем то пятна тени, то солнце[17].
Монахам в Вермонт он писал: «Я слишком много и слишком подолгу был в отъезде, поэтому я не ощущаю себя частью какого-либо сообщества. Я довольно поздно пришел к своего рода пробуждению, но с тех пор всегда чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег… Уже сейчас я провожу гораздо больше времени в одиночестве, чем кто-либо из вас, и у меня нет сообщества, к которому я могу вернуться, когда меня одолевает моя одинокость… Возможно у вас я мог бы продолжить работу над своими творческими проектами?»
«Девяносто шесть обетов» — текст, который Тек написал в Европе, — это щемящее и вдохновляющее свидетельство о попытках одного человека преодолеть скуку и добавить весомости собственным будням. Испытать и тяжесть, и благодать.
Выходить на улицу. Хвала Господу нашему.
Смотреть на солнце. Хвала Господу нашему.
Ходить за покупками.
Отправлять письма. Хвала Господу нашему.
Говорить с людьми.
Покупать бумагу.
Возвращаться домой.
Ходить на работу.
Работать.
Обедать. Восславим Господа!
Замечать, как меняется свет. Восславим Господа
Увидеть кота. Хвала Господу Восславим Господа
Вера — это технология, психологическая уловка для смягчения ландшафта. Мир становится чувственнее, красивее, если в нем есть Бог.
Пение смолкло — Ленц заговорил. Он был в смятении весь день, от пения муки его утихли… Сладостное, бесконечное блаженство охватило его[18].
Симона Вейль писала о том, как она пыталась «увидеть пейзаж таким, каким он будет, когда в нем не будет
