в голову не приходило попробовать.
Свой рабочий кабинет Сильвер обустроил в проходной комнате на втором этаже. Сквозь большое эркерное окно ему открывался вид на серые покрытые шифером крыши и башенки домов, тянувшихся в сторону Колледж-Хилла до самого горизонта. Отчасти Филадельфия, отчасти Франция. Сильвер работал над эссе о социологах сакрального: Анри Мишо и Жорже Батае. По большому счету ему было всё равно, где находиться. Однажды в дверь постучал бледный свидетель Иеговы с сыном. Он впустил их в дом, а после вписал в свое эссе.
Часы на башне городской мэрии били каждую четверть часа. Я работала над сценарием в своем кабинете, притворяясь, будто Истон — средневековый город. Каждые пятнадцать минут приближают нас к смерти, к часу расплаты. Лили в основном спала, свернувшись в клубочек под импровизированным столом. Ей было четырнадцать лет, у нее слезились глаза, на мордочке появились седые волосы — она старела.
Под нами, в квартирке на первом этаже, жила Мэри Шумейкер, бухгалтерша на пенсии. Комната ее была забита часами и связанными крючком пледами. Она жила в Истоне всю жизнь.
Ближе к вечеру мы гуляли вдоль реки с Лили. Сто, а может двести лет назад люди и животные тянули по этой реке баржи. Тогда можно было, рассказала нам бухгалтерша, дойти пешком до самой Филадельфии — пятьдесят миль.
Ближе к вечеру небо заполоняли птицы. Чуть только листва стала желтеть, начали прилетать бесчисленные стаи ласточек-касаток, и они пробыли здесь до тех пор, пока деревья полностью не осыпались. Когда листьев не стало, ласточки, словно апельсины или яблоки, облепили ветви. Время двигалось дальше. Настоящая Америка — машины, торговые центры и кондоминиумы — начиналась на окраине Истона, а мы замерли в ожидании.
По вторникам и четвергам Сильвер ездил в город преподавать. Больше всего ему нравилась дорога домой: он нашел радиостанцию с вечерним джазом из Ньюарка. Ему было пятьдесят шесть лет.
Сильвер без конца вспоминал свое детство в деревне неподалеку от Парижа во время войны, с 1941 по 1944 год. Его друг Дени Холье написал поэтическое эссе о жизни философа Жоржа Батая в те годы, и Сильвер никак не мог выкинуть из головы одно выражение, которое использовал Дени: «запах военного времени». Это были такие лиричные и ясные слова, они оживляли в памяти улицы в свете газовых фонарей, накрапывающий дождь, габардин, брусчатку, оттаивающее поле брюквы. Сильвер, европейский еврей, провел военные годы укрываясь на ферме за этим полем, «запах военных лет» он ощущал как вонь, как немой ужас. Это оцепенение он носил глубоко в себе на протяжении пятидесяти лет. Как-то воскресным днем мы ехали вдоль реки на север и обнаружили заброшенные каменоломню и мельницу.
Перечитывая «Тяжесть и благодать» Симоны Вейль, я узнавала себя в покойной философине. Как и она, я страдала от хронического заболевания, которое часто затрудняло прием пищи. У нас обеих были длинные шеи, сутулые плечи, выдававшиеся вперед при ходьбе, и неуклюжий энтузиазм, который вопреки всему стремился вырваться за пределы наших неловких тел. Мы обе курили самокрутки и ни на грамм не ощущали собственную «феминность», свой гендер. Над нами обеими смеялись в школе, а также позднее — в нескончаемых старших классах мира искусства.
Прагматик Сильвер постоянно твердил, что у меня будет больше шансов на успех, если я стану называть себя «феминисткой», но у меня просто язык не поворачивался. Поскольку я уже очень давно жила с грустью, я не верила в исключительно личное спасение, к тому же знакомые нам феминистки были в основном Хорошими Девочками из университетской среды. Почему женщины должны довольствоваться осмыслением и обсуждением одной лишь женскости, в то время как мужчины постоянно выходят за рамки гендера?
— Даже если что-то кажется серьезным, — говорит Идеальный Мужчина, обращаясь к Грэвити в баре, — это вовсе не означает, что так оно и есть.
На протяжении всей той осени в Истоне мы с Сильвером кое-как придерживались импровизированного распорядка, который на первый взгляд казался нормальным. Мы готовили еду, ходили по делам, работали каждый в своем кабинете, гуляли вдоль реки, записались в спортзал. Но эта домашняя жизнь была похожа на попытку сдержать потоп, затыкая дыру пальцем, потому что на самом деле всё разваливалось.
В сентябре консорциум, который владел нашей квартирой на Второй авеню, велел своему юристу нас отыскать, и тот вручил нам извещение о выселении. Судя по всему, наша подруга Майя, жившая в квартире, подтвердила, что нас там нет.
В октябре крошечная шишка, два года назад удаленная из молочной железы Лили, вдруг появилась снова, только на этот раз она была огромной.
В ноябре в Нью-Йорке должны были состояться мероприятия по случаю выхода двух книг, опубликованных нашим издательством. Несмотря на то, что я их редактировала, весь процесс работы вызывал у меня отторжение. Сколько я ждала, чтобы снять этот фильм, — лет десять? У меня оставалось совсем мало времени, и мысль о том, чтобы провести еще один месяц за продвижением чужой работы, была невыносима. Целый год я выступала проводницей в мир книги, которую писал мой друг поэт Дэвид Рэттрэй. Я задавала ему вопросы — он расписывал ответы. Где бы я ни находилась, Дэвид звонил мне каждый день, и я выслушивала его, порой часами. Мне была дорога его книга, и теперь, когда наконец она была издана, я никак не могла понять, почему Дэвиду ни капли не был интересен мой фильм. Ведь он даже писал о Симоне, называл ее антиподом Ницше. Прошло несколько недель, прежде чем он удосужился прочесть мой сценарий, а когда прочел, исправил лишь пару опечаток.
Мы отвезли Лили к ветеринару на Колледж-Хилл, и биопсия подтвердила, что опухоль злокачественная. Ее пятикилограммовое тельце усохло; ее бил озноб. Мы готовили ее любимую еду в надежде разбудить аппетит, купили ей шерстяной свитер с узором косичкой. К декабрю Сильвер выносил ее на прогулки, укутывая в свое пальто. Мы опускали ее на опавшие листья, чтобы она могла понюхать землю на тропинке. Примерно в то же время Дэвид прислал мне безумное письмо. На встрече с читателями в баре на авеню B, когда он читал отрывки из своей книги, люди его перебивали; он больше не видел смысла быть частью культуры, которая была дегенеративной и насквозь прогнившей. Два дня спустя он потерял сознание на авеню А из-за огромной опухоли в мозге —
На той неделе мы навестили его в больнице Святого Винсента. Его глаза казались очень большими. Лицо осунулось, голова была обмотана бинтами. Опухоль, как они и думали,
