парадокс заключался в том, что в свое время, еще при Александре III, Витте, будучи министром финансов, принял самое активное, деятельное участие в создании государственной водочной торговли, целой сети «монополок», как звали в народе «государевы кабаки» — казенные винные лавки.
Выступая с громовыми обвинениями против Коковцова, защищавшего винную монополию казны, граф говорил, что министр финансов совершенно извратил великое дело покойного императора, вводившего монополию в целях постепенного сокращения водочной торговли, государь спасал народ от кабака, а ныне его просто спаивают и т. д.
И речи Витте, и позиция большинства «лордов» в этом деле определялись, конечно, не столько принципиальными соображениями, сколько желанием угодить императору Николаю II, занявшему в этом деле четкую антиалкогольную позицию. Законопроект был одобрен и передан на постатейное обсуждение. Конкретные поправки, вносимые Витте, были отвергнуты как в комиссиях (законодательных предположений и финансовой), так и на общем собрании Госсовета, но граф повторял их вновь и вновь. В ходе этих обсуждений император демонстративно наградил графа Витте орденом (звездой) Святого Владимира первой степени — это была одна из самых престижных наград, дававшаяся крупным сановникам за исключительные заслуги (орден Святого Владимира шел сразу за звездой Андрея Первозванного). В большом свете не была тайной стойкая неприязнь императора к «графу Полусахалинскому», которого он величал «политическим хамелеоном». И вдруг такое подчеркнутое благоволение. Конечно, в мнении большого света это была не награда создателю «монополок», а демонстративное осуждение защитников «пьяного бюджета».
Стало ясно, что дни премьера сочтены, а «трезвенное движение» получает сильнейшую поддержку монарха, который пошел гораздо далее всех думских проектов и, не довольствуясь полумерами, желал ввести сухой закон.
Отставка Коковцова не может не привлечь внимания исследователя истории российской государственности. Она является своего рода переломным пунктом, вехой, стоящей на крутом изломе всей системы государственного управления. Даже при первом, общем взгляде наблюдателю не может не броситься в глаза такой поразительный факт: Коковцов был третьим председателем Совета министров с 1906 г., ему предшествовали Витте, управлявший делами империи около года, затем долгое, насильственно прерванное премьерство Столыпина (1907–1911) и трехлетка Коковцова, а затем, с января 1914 г. по февраль 1917 г., один за другим замелькали Горемыкин, Штюрмер, Трепов, Голицын, причем сменой премьеров дело не ограничивалось, еще более часто меняли руководителей силовых министерств и внешней политики. Словом, отставкой Коковцова открывается «министерская чехарда», как это явление назвал острый на язык Пуришкевич.
Поэтому следует специально рассмотреть мотивацию удаления третьего «главного докладчика».
Еще при назначении Коковцова премьером ему было сказано, чтобы он не повторял ошибку Столыпина, который «заслонял» собой императора. Это же обвинение было брошено Коковцову князем Мещерским в исходе 1913 г. со страниц «Гражданина» — «председатель заслоняет особу государя и присваивает себе положение великого визиря, что он уподобляется конституционным премьерам и с этим „западноевропейским новшеством“ надобно покончить, премьер должен служить не Думе, а государю». Как это ни странно может показаться, но и кадетская оппозиция также считала, что отношения премьера с Думой — основная причина его отставки, только она употребляла, в отличие от Мещерского, знак не плюса, а минуса; не чрезмерная зависимость премьера от парламента, а отсутствие между ними плодотворного сотрудничества и, как следствие, бессилие Думы и правительства, законодательное бесплодие и паралич исполнительной власти взаимно связаны. Милюков прямо говорит, что Коковцов стал первой жертвой раздвоения состава и задач Думы, срыва программы реформ, намеченных еще во времена Столыпина и даже ранее9.
Сам Коковцов в мемуарах называет ряд причин своей отставки: переход от «пьяного бюджета» к сухому закону; свои возражения на царское пожелание лишения Думы законодательных прав, а также происки камарильи, искусно использовавшей раздражение царской четы вмешательством премьера в их отношения со «старцем» (история с публикацией интимных писем императрицы). Но, отмечая действие различных лиц, влияние различных обстоятельств, Коковцов считал именно императрицу «бесспорно главным лицом, отношение которого ко мне определило и решило мое удаление»10.
Подлинные причины отставки премьера указаны в рескриптах императора на имя Коковцова о его удалении и на имя нового министра финансов П. Л. Барка. В первом из них говорится: «Опыт последних восьми лет (то есть с 1906 г. — это учреждение Совета министров) убедил меня, что соединение в одном лице должности председателя Совета министров с должностью министра финансов (так было с Коковцовым. — А. С.) или министра внутренних дел (а это уже Столыпин. — А. С.) неправильно и неудобно в такой стране, как Россия». Императору независимые, сильные премьеры неудобны, они и не нужны при том стиле управления, который император осуществлял и который Коковцов определил как стиль «вотчинного управления». Право принимать решения государь стремился всецело оставлять за собою («как встарь»), при такой системе и премьер, и Дума, не говоря уже о министрах, суть только советники, но не законотворцы и тем паче соправители. Понятен становится и выбор нового премьера; Горемыкин всплыл вновь не случайно, для императора он олицетворял тот твердый курс, который взяла «императорская власть» по отношению к Первой Думе. Горемыкин на самостоятельность не претендовал, он стремился не только выполнять волю императора, но и предугадывать его даже не высказанные открыто, потаенные желания, и делал это умело, беря на себя всю ответственность и обеляя императора, как это было сделано при разгоне Первой Думы. Характерно его заявление Коковцову при назначении: «Недоумеваю, зачем я понадобился; ведь я напоминаю старую енотовую шубу, давно уложенную в сундук и засыпанную камфорой. Впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат в сундук, как вынули из него».
Но эта старая шуба вовсе не была дряхлой, ко всему безразличной развалюхой. Скорее, это был опытный чиновник и осторожный царедворец, прошедший большую школу бюрократической и придворной службы, наделенный от природы незаурядным умом, иронией, подчас ядовитой. И когда это требовалось, эта «шуба» проявляла недюжинный характер и просто так, без борьбы не желала сходить со сцены, «укладываться безмолвно в сундук». Не прав Милюков, принявший самоиронию Горемыкина за некое откровение и заявивший, что «ветхий» Горемыкин был по-старчески безразличен ко всему, что его «выдумал Кривошеин», пожелавший остаться за кулисами, но ставший «фактическим премьером». «Горемыкин был ему удобен тем, что представлял пустое место и не мешал в дальнейших планах». Если так думал и сам Кривошеин, то он жестоко ошибся.
При всем разбросе приведенных свидетельств и оценок современников, они сходятся в одном — именно Горемыкин был нужен императору для проведения избранного им курса и системы «вотчинного управления».
Время Столыпина, по
