руки.
Чей же это был смех и откуда он прилетел? Неужели этой распутницы из Пафоса?.. Нет, не может быть, да и не в ее было силах помешать завершить начатое мне — облаченной в этот час в одеяние Исиды и наделенной могуществом богини.
— Слушай, о человек, нареченный в миру Калликратом, — сказала я. — От имени Исиды, Вселенской Матери, богини добродетели и мудрости, говоря ее голосом и преисполненная ее духом, я смываю с тебя все былые грехи и принимаю тебя в услужение как ее жреца, обещая тебе вечные блага за порогом земной жизни. Сперва принеси мне клятву нерушимую, а затем подойди ближе, дабы я могла поцеловать твое чело, признавая тебя рабом, возлюбившим Исиду, с этого дня и до той поры, пока луна, ее небесный трон, не канет в небытие.
Говоря все это, медленно роняя слова одно за другим, как кающийся грешник роняет на землю слезы, я произнесла клятву, которую даже сейчас не могу здесь написать.
Сия грозная клятва навеки связывала того, кто принес ее, исключительно с Исидой: если забыть ту клятву или пренебречь ею, это неминуемо навлечет на отступника вечное проклятие смерти в этом мире и несчастья во всех грядущих мирах до тех пор, пока медленными шагами, с пронзенным сердцем и сбитыми в кровь ногами, он вновь не вскарабкается на святую высоту праведности, с которой прежде рухнул.
Наконец все закончилось, и Калликрат устало проговорил:
— Клянусь! Со страхом и трепетом — но клянусь!
Я подозвала грека при помощи систра, маленькие колокольчики которого тоненько пропели уже знакомую ему мелодию; он подошел и преклонил передо мной колени. Я возложила на его голову Крест жизни, и благословила нового жреца Исиды, и приложила крест к устам Калликрата, и наделила его мудростью, а затем приложила к его сердцу и подарила существование на тысячи тысяч лет. Все это я сделала от имени и волею Матери Исиды.
Настало время последнего ритуала — обряда поцелуя, которым Мать приветствует свое перерожденное духом дитя. В этот последний важный момент сверху на меня неожиданно упал свет: уж то ли с небес, то ли это был трюк наблюдавших за нами жрецов — не знаю, но в строгом сумраке храма мягко засветились мое блестящее одеяние и украшенный драгоценностями головной убор. В то же мгновение я коснулась своего покрывала, и оно упало к ногам, и лицо мое приласкал лунный свет, сделав его еще прекраснее и загадочнее в обрамлении струящихся волос.
Новый рукоположенный жрец поднял склоненную до этого момента голову, подставляя мне чело для приветственного поцелуя, и капюшон скользнул ему на плечи. Лунный свет упал и на его лицо — красивое, как у статуи греческого бога, с тонкими правильными чертами, большими глазами, в ореоле мелких золотистых кудрей (Калликрата еще не обрили) над высоким и мускулистым телом воина. Да уж, никогда в жизни не видела я более красивого мужчины.
Клянусь Исидой! Я знала его лицо — то самое, что с детства преследовало меня, не давая покоя, то самое, что часто видела во сне о чертогах небесных, лицо мужчины, который в том сне поклялся стать моей второй половиной. О, я ни на мгновение не сомневалась, что это был тот самый человек, и, глядя на него, поняла: вот оно, проклятие Афродиты, уже падает на меня, и впервые тогда почувствовала в себе безумное кипение смертной плоти. Да, дух мой дал трещину и рухнул, как кедр от удара молнии, и страсть охватила меня всю, до кончиков ногтей. Я, жрица Исиды, горделивая и непорочная, потеряла себя, словно какая-нибудь крестьянка в объятиях любимого.
А он — он тоже! Калликрат увидел меня, и взгляд его переменился: священный пыл в глазах растаял, уступив место чувству... земному и плотскому, и как будто фатальному. Все было так, словно он тоже помнил... только вот не знаю, что именно.
Могучим усилием воли, сознавая, что глаза богини и, возможно, ее жрецов пристально наблюдают за нами, я поборола себя и с колотящимся сердцем и бурно вздымающейся грудью нагнулась, дабы запечатлеть на его челе ритуальный поцелуй. Однако... Сама не понимаю, как сие вышло — мой ли то был промах, его ли, а быть может, и нас обоих, — но коснулась я не лба, а губ Калликрата, всего лишь легонько коснулась, не более того.
Пустяк, казалось бы, мелочь: в мгновение ока пришло и ушло, однако для меня то мгновение стало всем, потому что, пока длился сей миг прикосновения, я нарушила свои священные клятвы, а новообращенный, только что присягнувший в служении богине, — свои. Что же побудило нас к этому? Не знаю, но вновь мне показалось тогда, будто слышу я знакомый смех, негромкий и ликующий, и подумалось мне, что люди — всего лишь забава для неукротимой силы, более могучей, чем мы сами и чем все клятвы, которые смертные приносят богам или друг другу.
Я подала знак, взмахнув скипетром. Новоиспеченный жрец поднялся с колен, поклонился и отошел на несколько шагов назад, оставив меня гадать: чей же он служитель — Исиды или Афродиты. Тишину нарушило пение хора вдалеке. Пришли жрецы и увели Калликрата, теперь он останется вместе с ними до самой смерти. Церемония завершилась. Свита моих помощников, выстроившихся у статуй богинь Хатхор и Нут, сопроводила меня из храма. С меня сняли церемониальное облачение, и вновь я из богини стала женщиной и, как простая смертная, упала на диван и долго и безутешно рыдала.
Ибо разве при первом же искушении сердца не нарушила я закон, предав доверие той, которая, как я затем поняла, есть, была и будет вовеки той, чей покров не приподнимал ни один смертный мужчина, Матери солнца и всех звезд небесных?
Глава V.
ПРИКАЗ ФАРАОНА
Никто не ведал о моей ошибке. Однако сама я о ней знала, а что ведомо одной душе, то станет известно всем, поскольку один — это все, а все — это один. Более того, о промахе моем теперь узнало То, что дает жизнь душам, То, откуда они выходят и куда опять возвращаются, чтобы выйти вновь, — так учил в своих сочинениях великий философ Платон, умерший задолго до моего рождения. Я уж не говорю про злополучного жреца Калликрата, подтолкнувшего меня к этому преступлению и ставшему моим сообщником и соучастником. Меня сжигал стыд, я была подавлена — я, считавшая себя чище горных снегов (да, именно такой
