нет ни того ни другого. И все же я полагаю, что пустыни и те немногие, кто странствуют по ним под солнцем и звездами, намного ближе к Богу.
И вот я и учитель мой Нут взошли на борт корабля. Мы посетили дальние страны с целью ознакомиться с их устройством и набраться мудрости. Мы побывали в Риме, в ту пору разбивавшем свои оковы и делавшем первые шаги к величию. Великим народом были римляне, и Нут в одном из своих пророчеств поведал мне: придет день, когда они станут править миром. Или, может, это я сама, оценив их по достоинству, сказала сие Нуту — не уверена. Во всяком случае римляне пришлись мне не по душе из-за их грубого нрава, незнания искусств, а также любви к власти и наживе. Поэтому я, как только изучила их язык и политику, сразу же перешла к другим темам.
Мы прибыли в Грецию и пожили там немного, изучая философию и другие науки. Греков я очень полюбила, потому что они были красивы и умели вызывать к жизни красоту из всего, к чему прикасались. А еще эллины отличались отвагой, бросили вызов могущественной Персии и, не будь они так разрозненны, могли бы править всем миром. Но не было единства среди мелких правителей — каждый рвал глотку другому, так что в конце концов все они оказались разбиты; да, такова была их судьба. Кроме того, греки поклонялись богам, которых сотворили по своему образу и подобию, со всеми недостатками людей, только более великим и более скверным; мифами о своих богах они забавляли детей, что, по-моему, довольно странно для народа, дающего миру знаменитых философов и поэтов. Но ведь эти боги пришли к грекам от их отцов и дедов, и трудно стряхнуть ярмо прежней религии, пока не появится бог новый, более могущественный и не разобьет старого молотом войны.
Именно здесь, в Греции, я позировала самому прославленному скульптору, ваявшему статую Афродиты. Вернее, он стремился создать образец совершенной женственности, и я захотела, чтобы у этого мастера, который нравился мне, осталась единственная безупречная модель для его будущих работ. В благодарность за помощь он благословил меня, назвав статую «Красота истинная». Однако когда я некоторое время спустя навестила его, то обнаружила, что скульптор переименовал свое творение в Афродиту.
Я рассердилась, не желая, чтобы мое очарование приписывали врагу моему и Исиды, которой я служила, и спросила у ваятеля, почему он так поступил.
Он ответил, заметно смущаясь: потому что видел сон, в котором эта распутница грозила ему слепотой, если он не даст ее имени столь божественным лицу и фигуре. Помимо этого, будучи рабом своих суеверий, скульптор, не сумев удержаться от слез, молил меня: мол, пусть все так и останется, иначе ему придется разбить статую да вдобавок, как он опасается, его лишат зрения. Я пожалела мастера и в знак прощения протянула ему для поцелуя руку.
Вот так бесстыдница Афродита, нарядившись в чужую красоту, на протяжении многих веков собирала дань восхищения миллионов глаз. Ну и пусть, ведь то, что она украла, — лишь частичка истины. Ни одному скульптору, каким бы гениальным он ни был, не по силам создать идеальный образец из холодного камня.
Из Греции, все так же под видом купца и его дочери, мы направились в Иерусалим, якобы с целью торговать жемчугом и драгоценными камнями. Там я намеревалась изучать религию иудеев, о которой столько слышала. «Город мира» — так в прежние времена его называли египтяне, однако нигде в целом свете не приходилось мне видеть города, в котором мира как такового оказалось бы столь мало. Свирепы ликом и задиристы были те иудеи; к тому же они отличались мстительностью и постоянно воевали, открыто или тайно, друг с другом. Сей избранный народ, как они себя именуют, преисполнен ненависти, особенно к чужестранцу, шагнувшему в их ворота. Торговать с ними было неимоверно трудно, поскольку тот, кто вступал с иудеями в сделку, всегда оставался внакладе; хотя меня, пришедшую в Иерусалим за их философией, а не за их золотом, это ничуть не волновало.
Я с головой окунулась в изучение судьбы иудейского народа и обнаружила, что их Бог, как они называют Его, практически так же лют, как и Его почитатели. Добавлю при этом, что Бог у них один, а не много, он же истинный Бог, поскольку иначе как бы удалось Его пророкам так замечательно написать о Нем? Более того, иудеи верили, что Он сойдет на землю и поведет их завоевывать мир. И Бог сей, поведал мне Холли, и впрямь однажды сделал это, хотя и не совсем так, как иудеи мечтали: Царь Небесный, который пришел, готов был повести их, но только на завоевание зла, обитавшего в сердцах людей, и к знанию того, какой должна быть жизнь, во что они верили слабо. Поэтому иудеи жестоко расправились с Ним, казнив как злоумышленника, а то, что ныне принято миллионами, они по-прежнему отвергают.
Я проповедовала этим людям, потому что сердце мое болело при виде их жертв. Да, я читала им проповеди и наставляла их против кровопролития, рассказывая о высшей философии доброты и милосердия. Какое-то время они слушали меня, а затем, подобрав с земли камни, стали швырять ими в меня, и, не будь я и Нут под защитой Небес, нас бы забили насмерть. После этого оскорбления я повернулась спиной к Иерусалиму и его крючконосым жителям с бешеными глазами и отправилась на Кипр, где вела споры с распутными жрецами Афродиты из Пафоса. И уже оттуда я вернулась в Египет, где отсутствовала много лет.
В Навкратисе жрецы Исиды, проведавшие о нашем прибытии (откуда — сказать не могу; возможно, Нут отправил туда гонца или просто дал им знать во сне, что также в его силах), встретили нас и проводили вверх по Нилу до храма Исиды в Мемфисе. Здесь нас торжественно приняли в огромном зале храма, и — о чудо! — во главе тех, кто приветствовал нас, был грек Калликрат, к тому времени за свое благочестие и рвение поднявшийся на более высокую ступень в служении богине.
Когда я увидела его, прекрасного как прежде, сердце мое замерло и кровь бросилась мне в лицо.
Однако я не подала виду и повела себя с ним как с незнакомцем, встречать которого мне прежде не доводилось. Калликрат же в изумлении взглянул на меня, затем покачал головой, как человек, будто бы узревший меня во сне, но все еще сомневающийся. Ведь
