германская программа вооружения 1911 года и вотированный Рейхстагом чрезвычайный военный налог вносят величайшую тревогу у нас; мы ясно видим, что Германия вооружается лихорадочным темпом, и я бессилен противостоять такому стремлению и у нас. Как министр финансов, я — убежденный враг войны и считаю постоянное усиление вооружения в некоторых странах опасным до последней степени. Оно подготовляет общественное мнение всех стран к неизбежности вооруженного столкновения, и самые убежденные противники его кончают тем, что их захлестывает эта волна всеобщего нервного напряжения, и они или отходят молчаливо в сторону, или становятся сами, хотя и вынужденно, в ряд сторонников той же идеи.
Я стал развивать канцлеру мысль, что Россия доказала Германии свою чисто оборонительную политику тем планом, который она провела по инициативе ее военных деятелей в 1910 году, упразднением польских крепостей и отводом на Восток своего выдающего фронта в Польше.
Из этого одного факта с непреложною ясностью вытекает, что у России нет наступательного плана и что она думает только об одной обороне, рассчитанной на отражение нападения, которое было бы сделано на нее. Я не скрыл от Бетмана-Гольвега, что это преобразование выполнено не только без моего согласия, но даже и без ведома покойного председателя Совета министров Столыпина, что мы оба крайне не сочувствовали этой мере, так как она была проведена слишком поспешно, без всякой подготовки и вызвала величайшие затруднения, далеко не устраненные еще и теперь, спустя почти два года, — но все же миролюбие России звучит в этой мере ярче, чем какие-либо словесные заверения, и нам глубоко прискорбно видеть, что на нашу меру Германия ответила увеличением своего вооружения и проведением закона о единовременном военном налоге.
Я вел свою беседу умышленно откровенно, потому что хорошо знал, что немцы прекрасно осведомлены обо всем, что делается у нас, и что всякие хитрости и затушевывания — совершенно бесцельны. Я закончил мой разговор тем, что сказал канцлеру, что из моих рук ими выбито главное оружие, которым я мог до сих пор бороться против военных требований, и что я теперь бессилен препятствовать увеличению нашего вооружения, так как я не имею никаких средств возражать против необходимости нашего ответа теми же средствами, которые применяются, очевидно, и против нас.
Германский канцлер не остался в долгу передо мною в его ответном объяснении. Он показался мне человеком простым, искренним и правдивым. Он начал с того, что и его собственное положение далеко не столь влиятельно и независимо, как это кажется со стороны.
Ему также приходится считаться и с личными взглядами императора, и с влиянием придворной среды, и, в особенности, с особой организацией военного ведомства, которое настроено исключительно тревожно. Он не хотел скрывать передо мною, что Германия знает о наших предположениях и желает только опередить нас в нашей готовности. Его страшит неизбежность сильного влияния на русское правительство общественного мнения и славянской идеи под влиянием зарождающихся балканских событий, тем более что он видит, что и настроение во Франции становится все более и более тревожным.
Германия хорошо знает, что Россия не отойдет от своего союза, глубоко скорбит, может быть, теперь о том, что 30 лет тому назад произошел роковой поворот в традиционной политике Германии по отношению к России, и что ей не остается теперь ничего другого, как сдерживать этот неизбежный ход событий, в расчете на то, что у всех стран так много взаимных интересов, что одно это заставит их смотреть на вооружение, как на меру предосторожности, и не допускать, во всяком случае, применения ее.
Канцлер прибавил, что хорошо знает мое личное направление, глубоко сочувствует ему, безгранично доверяет мне и хочет надеяться, что мне удастся подчинить моему взгляду тех, кто смотрит иными глазами на общее направление мировых событий.
Под самый конец нашей беседы, когда мы уже встали с наших мест, Бетман-Гольвег спросил меня вскользь, не ожидаю ли я больших для себя затруднений при начале переговоров о торговом договоре, так как ему сообщают, что следует опасаться у нас обострения «национальных тенденций, которые уже проявляются в статьях „Нового времени“ и поддерживаются, будто бы, весьма влиятельным у нас министром земледелия Кривошеиным».
Настало время готовиться к обеду, и я ответил ему кратко, что такие тенденции бесспорно существуют, что им не следует удивляться, потому что торговый трактат 1904 года заключен был в такой обстановке, которая не обеспечивала за Россиею полной свободы действий, что многие постановления трактата бесспорно требуют изменений, и что мне хочется верить, что с обеих сторон будет проявлено достаточно благоразумия и терпимости, а главное, сознания, что двум соседям всегда выгоднее поступать так, чтобы оба богатели, вместо того, чтобы одному наживаться на разорении другого. Бетман-Гольвег просил моего разрешения вернуться к этому вопросу, но этого не сделал, и в остальные полтора дня на Балтийском рейде между нами не происходило более никаких разговоров.
О беседе моей с германским канцлером я подробно довел до сведения государя при первом же моем докладе, который был тотчас после отхода «Гогенцолерна».
Государь был в прекрасном настроении, не раз возвращался к беседе со мною, говоря, что чрезвычайно доволен беседою с императором Вильгельмом, который дал ему самое определенное заверение, что он не допустит балканским обострениям перейти в мировой пожар.
«А все-таки, — прибавил государь, — готовиться нужно, и хорошо, что нам удалось провести Морскую программу, и необходимо готовиться и к сухопутной обороне».
Я стал снова развивать мою обычную тему, что разница между Россией и Германией заключается в том, что Германия, мало стесняясь со своим парламентом, проводит сначала практические меры по усилению своего вооружения и уж потом, разными искусственными способами, добывает нужные на то средства, а Россия — сначала испрашивает средства, получает их от своих законодательных палат почти беспрепятственно, а затем уже начинает осуществлять свои меры по усилению обороны, которые всегда остаются позади ассигнованных кредитов. Там все готово ранее, чем даны нужные средства, а у нас готовы только одни денежные средства, а вооружение все отстает и затягивается.
Тотчас после этого доклада государь отпустил меня в Петербург. Мы выехали в одном поезде с Бетманом-Гольвегом, графом Пурталесом и Сазоновым. Они проехали прямо в Петербург, а мой вагон отцепили в Ревеле, где я обещал посетить сельскохозяйственную выставку, предварительно пригласив канцлера
