1867
ГРАМОТКА
Дарья-молодка от радости плачет: Есть письмецо к ней, — из Питера, значит Стало быть, муж посылает поклон. Скоро ли сам-то воротится он? Незачем медлить в холодной столице, Время вернуться к жене-молодице, Платьем-обновкой утешить ее… Славное будет в деревне житье! Сбегала Дарья к дьячку Еремёю, Просит его: "Я читать не умею, Ты прочитай мне, хоть ради Христа! Дам я за то новины и холста". Горло прочистив забористым квасом, Начал читать он октавою-басом, Свистнул отчаянно, в нос промычал И бородою с тоской покачал. "Дарья, голубушка! Вести о муже… Жаль мне тебя, горемычная, вчуже! Слез понапрасну ручьями не лей… Умер в больнице твой муж Пантелей". — Грохнулась оземь со стоном бабенка. "Как воспитаю без мужа ребенка? Я ведь на сносях!" — "Сие вижу сам. Значит, угодно сие небесам; Значит, сие испытание свыше. Ты причитай, ради чада, потише! Главное дело, терпенье имей! — Молвил любовно дьячок Еремей. — Слушай, что пишут тебе из артели: "Вас письмецом известить мы хотели, Что уж давненько, великим постом, Умер супруг ваш и спит под крестом. Плохи у нас, у рабочих, квартеры: Гибнем, как мухи, от тифа, холеры. Всяких недугов нельзя перечесть, Сколько их — дьяволов — в Питере есть! Тиф и спалил, как огонь, Пантелея. Грешную душеньку слезно жалея, Мы пригласили попа. Причастил, Добрый такой: все грехи отпустил. Гроб мы устроили целой артелью; Вырыть могилу велели Савелью; Дядя Гаврило и дядя Орест Сделали живо березовый крест. Сенька (он грамотен больно, разбойник!) Надпись наляпал: "_Спи добрый покойник_". Барин ее, эту надпись, читал, В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал. "Что ты свистишь?" — обозлился Ананий. — "_Знаков_ не вижу…" — "Каких?" — "_Препинаний_!" — Добрые люди, чтоб нам удружить, _Знак_ и на мертвых хотят наложить. Знаков наложено слишком довольно!.. Тут, умилясь, по душе, сердобольно Выпили мы на поминках…" …За сим Следует подпись: "_Артельщик Максим_". Дальше нет речи о Дарьином горе, Дальше — поклоны: невестке Федоре, Бабке Орине и братцу Фоме, Тетке Матрене и Фекле куме.
13 февраля 1867
ПОШЕХОНСКИЕ ЛЕСА
(Савве Яковлевичу Дерунову) [2]
Ох, лесочки бесконечные, Пошехонские, родимые! Что шумите, вековечные И никем не проходимые?
Вы стоите исполинами, Будто небо подпираете, И зелеными вершинами С непогодушкой играете.
Люди конные и пешие Посетить вас опасаются? Заведут в трущобу лешие, Насмеются, наругаются.
Мишки злые, неуклюжие Так и рвутся на рогатину: Вынимай скорей оружие, Если любишь медвежатину!
Ох, лесочки бесконечные, Пошехонские, родимые! Что шумите, вековечные И никем не проходимые?
Отвечают сосны дикие, Поклонившись от усердия: "К нам пришли беды великие, — Рубят нас без милосердия.
Жили мы спокойно с мишками, Лешим не были обижены; А теперь, на грех, мальчишками Пошехонскими унижены".
"Доля выпала суровая! — Зашумели глухо елочки. — Здесь стоит изба тесовая, Вся новехонька, с иголочки.
_Земской школой_ называется, Ребятишек стая целая В этой школе обучается И шумит, такая смелая!
И мешает нам дремать в глуши, Видеть сны, мечты туманные… Хороши ли, путник, — сам реши, — Эти школы окаянные?"
Нет, лесочки бесконечные, Ваша жизнь недаром губится. Я срубил бы вас, сердечные, Всех на школы… да не рубится!
1870
ЧТО Я УМЕЮ НАРИСОВАТЬ?
Я художник плохой: карандаш Повинуется мне неохотно. За рисунок мой денег не дашь, И не нужно, не нужно… Когда ж Я начну рисовать беззаботно, Все выходит картина одна, Безотрадная, грустно-смешная, Но для многих, для многих родная. Посмотри: пред тобою она!
…Редкий, межий сосновый лесок; Вдоль дороги — огромные пенья Старых сосен (остатки именья Благородных господ) и песок, Выводящий меня из терпенья. Попадаешь в него, будто в плен: Враг, летающий желтою тучей, Враг опасный, коварный, зыбучий, Засосет до колен, до колен…
Ходит слух, что в Сахарской степи Трудновато живется арабу… Пожалей также русскую бабу И скажи ей: "Иди и терпи! Обливаючи потом сорочку, — Что прилипла к иссохшей груди, Ты, голубка, шагай по песочку! Будет время: промаявшись ночку, Утром степь перейдешь, погоди!"
Нелегко по песочку шагать: Этот остов живой истомился. Я готов бы ему помогать, На картине построил бы гать, Да нельзя: карандаш надломился! Очиню. За леском, в стороне, Нарисую широкое поле, Где и я погулял бы на воле. Да куда!.. Не гуляется мне. Нет, тому, кто погрязнул давно В темном омуте, в жизненной тине, Ширь, раздолье полей мудрено Рисовать на унылой картине. Нет, боюсь я цветущих полей, Начертить их не хватит отваги… Карандаш, не жалея бумаги, Деревеньку рисует смелей.
Ох, деревня! Печально и ты Раскидалась вдоль речки за мостом, Щеголяя обширным погостом… Всюду ставлю кресты да кресты… Карандаш мой, не ведая меры, Под рукою дрожащей горит И людей православных морит Хуже ведьмы проклятой — холеры.
Я ему подчинился невольно: Он рукою моей, как злодей, Овладел и мучительно, больно жжет ее… Мертвых слишком довольно, Нам живых подавайте людей! Вот и люди… И дьякон, и поп На гумне, утомившись, молотят, И неспелые зерна, как гроб Преждевременный, глухо колотят. . . …Вот и люди… Огромный этап За пригорком идет вереницей… Овладевши моею десницей, Карандаш на мгновенье ослаб, Не рисует: склонился, как раб Перед грозной восточной царицей. Я его тороплю, чтобы он Передал в очертаниях ясных И бряцание цепи, и стон, И мольбу за погибших, "несчастных"… У колодца молодка стоит, Устремив на несчастных взор бледный… Подойдут к ней — она наградит Их последней копейкою медной…
…Вот и люди, веселые даже, Подпершись молодецки в бока, Входят с хохотом в дверь кабака… …О создатель, создатель!; Когда же Нарисую я тонко, слегка, Не кабак, а просторную школу, Где бы люд православный сидел, Где бы поп о народе радел? Но, на грех, моему произволу Карандаш назначает предел. Оп рисует и бойко и метко Только горе да жизненный хлам, И ломаю зато я нередко Мой тупой карандаш пополам.
1870
