1870
ЧТО Я УМЕЮ НАРИСОВАТЬ?
Я художник плохой: карандаш Повинуется мне неохотно. За рисунок мой денег не дашь, И не нужно, не нужно… Когда ж Я начну рисовать беззаботно, Все выходит картина одна, Безотрадная, грустно-смешная, Но для многих, для многих родная. Посмотри: пред тобою она!
…Редкий, межий сосновый лесок; Вдоль дороги — огромные пенья Старых сосен (остатки именья Благородных господ) и песок, Выводящий меня из терпенья. Попадаешь в него, будто в плен: Враг, летающий желтою тучей, Враг опасный, коварный, зыбучий, Засосет до колен, до колен…
Ходит слух, что в Сахарской степи Трудновато живется арабу… Пожалей также русскую бабу И скажи ей: "Иди и терпи! Обливаючи потом сорочку, — Что прилипла к иссохшей груди, Ты, голубка, шагай по песочку! Будет время: промаявшись ночку, Утром степь перейдешь, погоди!"
Нелегко по песочку шагать: Этот остов живой истомился. Я готов бы ему помогать, На картине построил бы гать, Да нельзя: карандаш надломился! Очиню. За леском, в стороне, Нарисую широкое поле, Где и я погулял бы на воле. Да куда!.. Не гуляется мне. Нет, тому, кто погрязнул давно В темном омуте, в жизненной тине, Ширь, раздолье полей мудрено Рисовать на унылой картине. Нет, боюсь я цветущих полей, Начертить их не хватит отваги… Карандаш, не жалея бумаги, Деревеньку рисует смелей.
Ох, деревня! Печально и ты Раскидалась вдоль речки за мостом, Щеголяя обширным погостом… Всюду ставлю кресты да кресты… Карандаш мой, не ведая меры, Под рукою дрожащей горит И людей православных морит Хуже ведьмы проклятой — холеры.
Я ему подчинился невольно: Он рукою моей, как злодей, Овладел и мучительно, больно жжет ее… Мертвых слишком довольно, Нам живых подавайте людей! Вот и люди… И дьякон, и поп На гумне, утомившись, молотят, И неспелые зерна, как гроб Преждевременный, глухо колотят. . . …Вот и люди… Огромный этап За пригорком идет вереницей… Овладевши моею десницей, Карандаш на мгновенье ослаб, Не рисует: склонился, как раб Перед грозной восточной царицей. Я его тороплю, чтобы он Передал в очертаниях ясных И бряцание цепи, и стон, И мольбу за погибших, "несчастных"… У колодца молодка стоит, Устремив на несчастных взор бледный… Подойдут к ней — она наградит Их последней копейкою медной…
…Вот и люди, веселые даже, Подпершись молодецки в бока, Входят с хохотом в дверь кабака… …О создатель, создатель!; Когда же Нарисую я тонко, слегка, Не кабак, а просторную школу, Где бы люд православный сидел, Где бы поп о народе радел? Но, на грех, моему произволу Карандаш назначает предел. Оп рисует и бойко и метко Только горе да жизненный хлам, И ломаю зато я нередко Мой тупой карандаш пополам.
1870
К МОЕМУ СТИХУ
Мой бедный неуклюжий стих Плохими рифмами наряжен, Ты, как овечка, слаб и тих, _Но, слава богу, не продажен_. — "Слова! Слова! Одни слова!" — О нет, зачем же мне не верить? Пусть ошибется голова, Но сердцу стыдно лицемерить.
5 ноября 1870
СОЛДАТСКИЙ КЛАД
(Рассказ)
В кафтан изношенный одетый, Дьячок Иван сидит с газетой, Читает нараспев. К нему подходят инвалиды; Они видали также виды, Они дрались в горах Тавриды, Врага не одолев.
И говорит один калека: "Читаешь ты, небось, про грека, Не то — про басурман? Скажи нам, братец, по газете; Что нового на белом свете, И нет ли драки на примете? Да не введи в обман!" —
"Зачем обманывать, служивый, Но за рассказ какой поживой Утешен буду я? Поставьте мне косушку водки, И, не жалея сильной глотки, Все, значит, до последней нотки Вам расскажу, друзья!" Друзья пошли в "приют веселья"; Они дьячку купили зелья На кровный пятачок. И закипели живо речи: О митральезах [3], о картечи, Об ужасах седанской сечи Витийствовал дьячок.
"Теперь (сказал дьячок с усмешкой) Играет немец, будто пешкой, Французом. Наш сосед, Глядишь, и к нам заглянет в гости…" — "А мы ему сломаем кости, Мы загрызем его со злости. Храбрее русских нет!" —
"Старуха надвое сказала… Альма вам дружбу доказала; Фельдфебель без ноги; Ты, унтер, также петушился, Зато руки своей лишился; А Севастополь порешился; В него вошли враги".
Вздохнули усачи уныло. И горько им, и сладко было При имени Альмы. Дьячок задел их за живое, Он тронул сердце боевое, И оба думают: нас двое, — Дьячку отплатим мы.
"Послушай, человек любезный, Едали мы горох железный, А ты едал кутью. Есть у тебя и голосище, И в церкви служишь ты, дружище, И мы служили, да почище, В особую статью.
Егорья дали нам недаром, Им не торгуют, как товаром. А дело было так: Угодно, значит, было богу, Чтоб на попятную дорогу Мы отступали понемногу От вражеских атак.
Отдав врагу позицью нашу, Мы встали, заварили кашу: Солдатик есть здоров. И ели мы, ворча сквозь зубы: На первый раз французы грубы, Они согрели нас без шубы, Паля из штуцеров.
Владимирцы и все другие, Все наши братья дорогие, Могли бы счет свести С французами. Да обманула, Ружьем кремневым всех надула Заводчица родная — Тула, Господь ее прости!
Настала ночь. "Петров, Фадеев! В ночную цепь, искать злодеев!" Мы, ружья на плечо, Идем — отборное капральство, Идем, куда ведет начальство, Вдруг рана у меня — канальство! — Заныла горячо…
Я ранен был, как видишь, в руку, Но затаил на время муку От наших лекарей: И дело смыслят, и не плуты, Да в обращеньи больно люты, Отрежут лапу в две минуты, Чтоб зажило скорей.
Тихонько говорю Петрову: "Ты по-добру, да по-здорову, А я… я ранен, брат!" Петров сказал в ответ сердито: "И мне ударили в копыто, Да это дело шито-крыто: Я схоронил мой _клад_".
И что ж? Подслушал, как лазутчик, Нас сзади молодой поручик; Он не из русских был; Хоть не какой-нибудь татарин, По-нашенски молился барин; Не то он — серб, не то — болгарин, Фамилию забыл.
Как бешеный, он вскрикнул дико: "Вы мертвых грабить? Покажи-ка Мне этот клад сюда. "Скорей! Разбойников не скрою И вас сейчас, ночной порою, Сам расстреляю и зарою Без всякого суда.
Вы — звери! Вы достойны плахи, Вы рады сдернуть и рубахи С убитых честных тел; Спокойно, не моргнувши бровью, Умоетесь родною кровью… А я, глупец, с такой любовью В Россию прилетел!
Кажи свой _клад_!" — "Да мне зазорно, — Сказал ему Петров покорно, Не чувствуя вины: — Я в ногу ранен, и, примером, Никоим не могим манером Стащить с себя пред офицером Казенные штаны".
Поручик обласкал нас взглядом. "И ты, Фадеев, с тем же _кладом_? Признайся, брат, не трусь!" А в чем мне было сознаваться? И без того мог догадаться, Что и безрукому подраться Желательно за Русь.
Нас потащили в госпитали, И там, как водится, пытали, И усыпили нас Каким-то дьявольским дурманом И искалечили обманом, Чтоб не могли мы с басурманом Еще сойтись хоть раз.
Пошли мы оба в деревеньку, Где я оставил сына Сеньку, Лихого молодца. Когда нагрянут супостаты, Сам поведу его из хаты И сдам охотою в солдаты — Подраться за отца.
А у Петрова — дочь девица. Бела, свежа и круглолица… Петров, не забракуй: По девке парень сохнет, вянет. И только мясоед настанет, — Не правда ли, товарищ? — грянет "Исайя, ликуй!" —
"Согласен, братец, с уговором, Чтоб не якшаться с этим вором. Дьячок, але-машир! На свадьбу ты имеешь виды, _ Но за насмешки и обиды Тебе отплатят инвалиды: Не позовут на пир.
Мы не остались без награды За наши раны, наши _клады_, И, доживая век, Свои кресты с любовью носим, Людей напрасно не поносим. Засим у вас прощенья просим, Любезный человек.
И молвим снова, друг любезный" Едали мы горох железный, А ты едал кутью. Есть у тебя и голосище, И в церкви служишь ты, дружище, И мы служили, да почище, В особую статью".
1871
