Глазго, которым всегда требовались очки. Мать по своей линии разнообразила все это выходцами из Уэссекса («дерзкие Чики и робкие Чикки»[1], – всегда говорила она), но, глядя на семью Уолтера, нельзя было вот так сразу понять, что они состоят в родстве, в отличие от семьи Розанны. И все же из всех своих теток, дядьев и кузенов, из всех Аугсбергеров и Фогелей Розанна была самой красивой, потому-то он, вернувшись с фронта и повнимательнее к ней приглядевшись, решил завоевать ее, хотя она и была католичкой. Ферма Лэнгдонов и ферма Фогелей находились недалеко друг от друга – их разделяло не больше мили, – но даже в таком маленьком городке, как Денби, людям почти нечего сказать тем, кто посещает другую церковь или, нельзя не отметить, говорит у себя дома на другом языке.
О, Розанна, ей всего двадцать, но самообладанием и грацией она не уступит любой взрослой женщине! Подойдя к дому в сумерках, Уолтер увидел в окне профиль жены, очерченный светом лампы у нее за спиной. Она высматривала его. Уже по тому, как она держала голову, было понятно, что она обдумывает какую-то идею. И он, конечно же, согласится. В конце концов, птенцам всегда приходится нелегко, будь ты фермер или ворона. Разве не знал он с самого детства, что птенцы выпадают из гнезда и скачут, пищат и плачут, пока у них не отрастут перья и они не научатся летать? Родители беспомощно кружат над ними, иногда подбрасывают им немного еды, но взлететь или погибнуть – это зависит лишь от самого птенца. Уолтер поставил ногу на первую ступеньку крыльца и ощутил привычный прилив бодрости от этой мысли. Стряхнув грязь с обуви на крыльце, он скинул сапоги. Когда открылась дверь, Розанна обняла его и запустила руки под его расстегнутую куртку.
На переднем крыльце на сложенном одеяле сидел (только что научившись этому) пятимесячный Фрэнк Лэнгдон и играл с ложкой. Он держал ее в правой руке за потускневшую серебряную лопасть, а когда подносил к лицу, глаза его сходились на переносице, что изрядно веселило его мать, Розанну, которая в это время чистила горох. Теперь, когда он уже умел сидеть, он мог ронять ложку, а затем осторожненько поднимать ее. Раньше ему нравилось лежать на спине и размахивать ложкой в воздухе, но стоило той упасть, как развлечению приходил конец. Теперь все обстояло иначе. Упорство было одним из качеств, которое Розанна приписывала малышу Фрэнку. Если у него в руках оказывалась ложка, то он хотел играть только с ней. Если же ему случалось выронить ложку и мать давала ему взамен тряпичную куклу (которую ее сестра, Элоиза, сшила специально для малыша), Фрэнк капризничал до тех пор, пока она не возвращала ему ложку. А теперь, сидя, он клал ложку на пол и снова подбирал ее, опускал и поднимал. Он явно предпочитал ложку кукле, Розанна, однако, всегда рассказывала Элоизе и своей матери, как сильно Фрэнку полюбилась эта кукла. Теперь Элоиза вязала ему шерстяную шапочку. Она впервые что-то вязала и рассчитывала закончить к октябрю. Розанна достала из корзины последнюю горсть стручков. Ей нравилось чистить горох.
Фрэнк был спокойным ребенком и редко капризничал. По словам матери Розанны, таким характером обладали все члены семьи по ее линии. Кстати, о горохе: Розанна и пятеро ее братьев и сестер все были одинаково хорошими детками, и Фрэнк был той же породы – светловолосый, очаровательный и спокойный, полненький, но без капли жира, очень живой, но не капризный, хорошо засыпал каждую ночь и просыпался всего один раз, будто по расписанию, на рассвете, а потом снова засыпал на два часа, пока Розанна готовила завтрак для Уолтера и наемного работника. Можно ли желать лучшего?
Покончив с горохом, Розанна поставила миску на одеяло, встала на колени перед Фрэнком и сказала:
– Мой малыш! Какой же ты хороший! Ты ведь мой милый малыш?
И поцеловала его в лобик, потому что ее мать ясно дала ей понять, что никогда не следует целовать ребенка в губы. Розанна нежно положила руку ему на голову.
Не выпуская ложки из рук, Фрэнк зачарованно изучал лицо матери. Он следил за тем, как оно отодвинулось, когда она улыбнулась, и улыбнулся в ответ, а затем засмеялся и замахал руками, отчего ложка – впервые! – выскочила у него из руки и упала на другой конец одеяла. Он видел, как она летит, как падает, и слегка повернул голову, чтобы понаблюдать за ней.
Розанна рассмеялась, потому что на лице у него появилось выражение искреннего удивления, очень взрослое по мнению Розанны (хотя она должна была признать, что на своих братьев и сестер она совсем не обращала внимания, кроме тех случаев, когда они ей мешали или ей было велено за ними присматривать, – не сказать чтобы это занятие доставляло ей удовольствие или у нее это хорошо получалось). Фрэнк подался вперед и вдруг повалился на бок. Одеяло смягчило падение. Как обычно, он не заплакал. Розанна посадила его обратно и дала ему ложку, затем встала, подумав, что стоит поскорее вернуться в дом и поставить в разогретую духовку хлеб, который уже должен был подняться во второй раз. Она вернется через пару минут. За пару минут ничего не случится.
Сжимая в руке ложку, Фрэнк услышал шелест платья матери и увидел, как она заходит в дом. Захлопнулась фанерная дверь. Через некоторое время Фрэнк вновь сосредоточился на ложке, которую теперь держал за черенок, лопастью вверх. Он стукнул ею по одеялу, и, хотя ложка ярко выделялась на фоне темной ткани, удар был бесшумным, так что он снова поднес ее к лицу. Она становилась все больше и ярче, больше и ярче – как странно, – и тут он что-то почувствовал, но не в руке, а на лице – что-то надавило на него, стало немного больно. Ложка отодвинулась, и раздался звук: этот звук издал сам Фрэнк. Он взмахнул рукой, и ложка вновь отправилась в полет. Теперь она стала маленькой и непохожей на ложку. Фрэнк долго глядел на нее, а потом начал озираться по сторонам в поисках чего-нибудь, до чего сумел бы дотянуться. Единственным, что попалось ему на глаза, была большая чистая картофелина, на
