которой мама вырезала глаза, нос и рот. Картофелина не особо интересовала Фрэнка, но она была рядом, поэтому, нащупав ее, он схватил клубень и потянул его в рот. По вкусу картофелина очень отличалась от ложки.
Куда больше Фрэнка заинтересовало появление кота – рыжего, длинного, размером с самого Фрэнка. Засмотревшись на кота, он бросил картофелину, а кот обнюхал его рот и пощекотал усами щеку Фрэнка, присел, чтобы рассмотреть картофелину, прижавшись к Фрэнку, отчего тот опять упал. Вскоре снова хлопнула дверь. Кот между тем с мурлыканьем устроился на перилах крыльца, а Фрэнк лежал на спине, глядя в дощатый навес над собой и дергая ножками – левой, правой, левой, правой. Мама подняла его, и, пролетев по воздуху, он оказался прижатым к ее плечу, головой и ухом на ее теплой шее. Он в последний раз увидел кота, и крыльцо завертелось вокруг него, а за ним – зелено-золотистая трава, и бледная горизонтальная линия проселочной дороги, и два поля, одно под овес – густо засаженное и колышущееся, – а второе под кукурузу, разделенное на тихие, неподвижные квадраты («Ветерок, – думала Розанна. – Открою-ка окна наверху»), а вокруг всего этого – нечто пустое, плоское и бескрайнее, покрывавшее весь мир.
Теперь Фрэнк лучше знал и понимал кухню. У него был стульчик с собственным столиком, за которым он сидел по нескольку раз в день, и с этого места очень удобно было обозревать помещение, где ему никогда не позволяли ползать. Он как раз недавно научился ползать. Почти всякий раз, как он сидел на кухне, туда заходили двое: папа и Рагнар. Папа говорил с мамой, мама отвечала, и Фрэнку казалось, он понимает кое-что из того, о чем они говорят. А вот Рагнар бубнил неразборчиво, и Фрэнк не понимал его, даже если мама или папа кивали. Когда кивают – это хорошо, потому что обычно при этом улыбаются. А еще Фрэнк не понимал, почему ему делается больно и появляется шум, когда он сам двигается или пытается издавать звуки. Звуки сопровождались болью. Сейчас мама протянула к нему руку. Фрэнк повторил ее жест, и мама вложила ему в ладонь что-то твердое, и поскольку он хотел есть, то сунул это в рот и укусил. Когда он это сделал, и боль, и шум немного ослабли.
– Ох, бедный малыш, – сказала мама. – Верхние всегда хуже нижних. – Слегка приподняв пальцем его верхнюю губу, она продолжала: – Слева, кажется, прорезался, но справа почти не видно.
– Моя мать говорила, что те, у кого зубы режутся поздно, всегда больше капризничают, – сказал папа. – У нас с Лесом прорезались в четыре месяца.
– Йа-йа-йа, – вставил Рагнар. – Slik liten tenner![2]
Рагнар и папа взяли вилки и начали есть. Фрэнк уже попробовал их еду, правда с ложки: пюре, немного курицы, зеленые бобы. Мама поставила свою тарелку на стол и села рядом со стульчиком Фрэнка. Вилкой она положила боб Фрэнку на поднос. Когда он дотронулся кончиком пальца до скользкого боба, папа, мама и Рагнар рассмеялись, хотя самому Фрэнку боб вовсе не показался смешным.
Но все без толку. Боль снова захватила его с ног до головы, а следом за ней – шум.
– Han nødvendig noe Akevitt[3], – сказал Рагнар.
– Нет у нас этой отравы, Рагнар, – ответил папа.
Шум в голове усилился.
Руки Фрэнка грохнулись на поднос, боб и корка хлеба подпрыгнули.
– Надо что-то сделать, – начала мама. – Моя мать говорит… – Но, взглянув на папу, она замолчала.
– Что? – спросил папа.
– Ну… Рагнар прав. Надо связать узлом чистую тряпку и смочить ее ви́ски. Он пожует тряпку, и боль уймется.
Шум стал не то чтобы громче, но более пронзительным и прерывистым. Фрэнк заколотил ногами по стулу.
Папа наклонил голову и сказал:
– Ладно, попробуй.
Положив вилку, мама встала из-за стола и вышла. Фрэнк проследил за ней взглядом.
На папу Фрэнк смотрел раз в пять или десять реже, чем на маму, даже если они оба были с ним в комнате. Это казалось ему совершенно естественным. Папа был высоким и шумным. У него был большой рот и крупные зубы, волосы торчали вверх, а нос резко выдавался вперед. Когда папа обнимал его, ему казалось, что его стискивают, а не ласкают. Когда папа поднимал его и приближал к нему свое лицо, Фрэнк ощущал какую-то резкость, от которой у него дергался нос. Когда папа касался его, он чувствовал грубую шершавость его пальцев и ладоней на своей детской коже. Рядом с папой он выглядел меньше. А еще Фрэнк обнаружил, что в присутствии папы шум в голове чаще усиливается. От Фрэнка это никак не зависело. Просто так получалось. И теперь, когда мама надолго ушла, Фрэнк отвернулся от папы и уставился в окно.
– Так, – вернувшись, сказала мама. – Вот, нашла в буфете. Но узел нужно слегка обсыпать сахаром, иначе ему будет слишком горько.
Она взяла с полки чашку и что-то налила в нее. Потом подняла столик стульчика Фрэнка, придерживая ребенка одной рукой, а затем взяла его на руки и посадила себе на покачивающееся колено. Шум заметно стих. Тем не менее она все же вложила что-то ему в рот, что-то обжигающее, но потом показавшееся ему влажным и сладким, да и в любом случае это вполне можно было сосать.
– Рагнар, – сказал папа, – по-английски это называется «сахарная титька».
– Ох, Уолтер, – возмутилась мама. – Честное слово…
– Sukker smokk, – повторил Рагнар.
– Уверена, что, пока вы чистите свинарник, ты учишь Рагнара отборным английским непристойностям, – сказала мама.
Рот Фрэнка принялся за работу, поглощая сладость через горечь. Обычно, пока он сосал, он смотрел на маму, на изгиб ее скулы и светлую прядь волос, прикрывавшую ухо, но
