сейчас он уставился в потолок. Тот был плоский, и чем больше он сосал, тем, как ему казалось, все ниже опускался потолок, становясь все ближе.
– Он заснул? – это было последнее, что услышал Фрэнк.
Покачивание продолжалось.
Научившись ползать, Фрэнк обнаружил, что многие двери для него закрыты. Большую часть времени он проводил в столовой – подальше от печки в гостиной или от духовки на кухне. Многого из того, что раньше доставляло ему удовольствие, теперь он был лишен, в том числе ежедневного чудесного полета ложки. Теперь ложку ему давали только тогда, когда он надежно устраивался на своем высоком стульчике в кухне (теперь его пристегивали ремнем, поскольку ему ничего не стоило, изогнув спину, сползти вниз под столик, чтобы оказаться на полу и отправиться его исследовать). Что бы он ни поднимал, пусть даже самую мелочь, у него тотчас отбирали, прежде чем он успевал хотя бы бегло рассмотреть добычу, не говоря уж о том, чтобы сунуть ее в рот. Все, что он успевал схватить, отнимали и заменяли крекером, но он уже досконально изучил крекеры и больше не находил в них ничего занимательного.
Ему не оставалось почти ничего, кроме как стоять возле одного из тростниковых стульев рядом с манежем и барабанить по нему руками – то одной, то другой, иногда по очереди, а иногда вместе. Тростниковое сиденье и деревянный каркас интересно сочетались друг с другом. Если он бил кулачком по дереву, ему было немного больно, но не слишком. Ударившись о тростник, кулачок подскакивал. Еще он смеялся, опрокидывая стул, однако при этом он и сам мог упасть: пускай он уже лучше умел держаться на ногах, но все еще пока не ходил. Эти соблазнительные ощущения все же не могли заменить все остальное в доме: лестницу, окна, корзину с хворостом, книги, которые можно было открывать, закрывать и рвать, кресло-качалку, которое можно было опрокинуть, кота, за которым можно было гоняться (но не поймать), бахрому ковра, которую можно было жевать. Он даже не мог больше выходить на крыльцо. Когда дверь открывалась, сквозь нее врывался холодный ветер, заставляя его резко вздыхать.
Мама с папой то приходили, то уходили. Когда он издал звук (теперь он знал, откуда берется звук и как его издать, когда хочется: нужно просто открыть рот и выдавить какой-нибудь из звуков, которые оказывали различное действие на маму с папой), из-за кухонной двери показалась мама. В руках она держала тряпку.
– Фрэнки хочет кушать? – спросила она. – Бедняжка. Еще две минутки, малыш.
Дверь закрылась, и она исчезла. Он принялся стучать кулаком по тростниковому стулу и издавать звуки: «Ма-ма-ма-ма-ма». Дверь из кухни снова распахнулась.
– Что ты сказал, Фрэнки? – спросила Розанна. Она зашла в манеж и присела перед ним. – Скажи еще раз, малыш. Скажи: «Мама».
Но он сказал что-то другое, непонятно что. Пока это был всего лишь шум. Когда она встала, он посмотрел на нее снизу вверх и протянул к ней руки. Это произвело желаемое воздействие.
– Ты самый красивый малыш! – воскликнула она.
Взяв его на руки, она села на тростниковый стул, расстегнула жесткий, сухой перед платья, а под ним находился желаемый теплый, мягкий предмет. Фрэнк поудобнее устроился у нее на коленях.
Впрочем, все было уже не так, как раньше. Когда-то ему хватало ее коленей, изгиба ее руки, груди и прекрасного соска – всего этого было довольно, чтобы доставить ему удовольствие. Но теперь, даже наслаждаясь этим, он постоянно отвлекался – окидывал взглядом комнату, обращая внимание на верхние углы дверей, на лепнину, на падающий из окон бледный свет, рисунок на обоях, мамино лицо, и снова по кругу в поисках чего-нибудь нового. Мама задумчиво гладила его по голове. В тишине комнаты (сам Фрэнк уже не шумел) стали слышны другие звуки: вой ветра, гуляющего вокруг дома, стук ледышек по дому (приглушенный) и окнам (резкий). Иногда ветер дул с такой силой, что весь дом скрипел. Вдруг за громким треском последовал более продолжительный, высокий звук, и мама выпрямилась. Она подняла Фрэнка повыше, пробормотав: «Что это такое?» – и встала.
Они подошли к окну.
Не было в мире ничего более удивительного, чем окна, но самостоятельно к ним не подобраться. В окно можно было смотреть много раз, и, хотя оно всегда оставалось на одном и том же месте, вид за ним постоянно менялся. Иногда там не было ничего, только черная пустота, но сейчас пустота была белой. Ее гладкость казалась ужасной. Когда Фрэнк протянул руку и положил ее на стекло, мама накрыла ее своей и вернула ее обратно к груди.
– Ах, большая ветка пекана, – сказала она. – И прямо во двор. Там, наверное, градусов десять мороза, малыш, или еще хуже. Что-то холодно для этого времени года. Боюсь даже представить, что будет, когда наступит настоящая зима. – Ее плечи вздрогнули. – И еще больше мокрого снега! Надеюсь, твой папа с Рагнаром загнали коров внутрь, надеюсь, что загнали! – Она опять поцеловала его, на сей раз в лоб. – Боже мой, что за жизнь… только не говори ему, что я так сказала!
Они снова сели, устроившись теперь по другую сторону манежа на большом стуле, и мама приложила его к другой груди, которую он любил больше, потому что там больше молока. Когда Фрэнк в следующий раз понял, где находится, он лежал на спине в колыбельке, до подбородка укрытый одеялом, а потом он уже вообще не знал, где находится.
Застегнув нательный комбинезон, мама разгладила у него на ногах носки, которые сама связала, посадила его и, стараясь не задеть носа и ушей, надела через голову рубашку, которую застегнула на пуговицы. Затем выпрямила ноги, согнутые в коленях, и просунула их в штанины. Пальцы правой ноги, зацепившись за штанину, изогнулись кверху, и Фрэнк захныкал. Мама расправила штанину и освободила его пальцы, потом начала пристегивать штаны к рубашке.
Пока она все это
