вся, само вниманье.
Она с трудом пытается понять,
что там с хозяином? Какие мусульмане?
Мой милый пес! Ну, как тебе сказать?
Здесь кто – с ножом, а кто-то – даже с Торой…
Скулишь ты, трёшься о его пальто
и плачешь, плачешь за потёртой шторой…
Глуха многоэтажка-небоскрёб.
Там светится одно окно во мраке,
как будто кто-то все несчастья сгрёб
в судьбу одной единственной собаки.
* * *
Когда дневной смолкает гам
над кромкою реки,
к реке в кафе по четвергам
приходят старики.
Традиционно о былом,
наполнив пять стаканов,
гуторит за одним столом
ватага стариканов.
Пьёт кто-то пиво, кто-то чай,
а кто-то ждет салаки,
припоминая невзначай
про войны, про атаки,
про тех, кто деспот, кто тиран –
народ в подвалах душит,
кому прикрытие – Коран,
а пища – плов и суши.
Враньё про женщин, словно стих,
срывается из уст,
хотя похож любой из них
на облетевший куст.
Лишь не касаются отцы,
материи простой:
кто завтра вдруг отдаст концы,
чей станет стул пустой?
Храни их, Боже, как от пуль,
от немочи и срама…
…К недетской радости дедуль
шестой к ним села дама.
Тут дуба даст любая смерть,
увидев их зрачки:
умеют молодо смотреть
на женщин старички!
Из окошек глядят старики
День кончается аквамарином,
приходящие тени горьки,
в переулке звенящем и длинном
из окошек глядят старики.
Всё на круге. И ясно, и просто,
и безудержны дни, и легки:
уменьшается жизненный остров.
Из окошек глядят старики.
Нет листвы у печального клёна –
обронил её с горьким лицом.
Вот увидеть бы вдруг почтальона
от сыночка, с простым письмецом.
За спиной безвозмездная бездна
слёз пролитых, но им вопреки
занавеска дрожит затрапезно,
из окошек глядят старики.
Годы их растранжирили войны,
память их заметают пески,
глуховаты, ворчливы, нестройны,
из окошек глядят старики.
Ни в собесах, ни в прочих конторах
милосердие к ним – не с руки.
Нет их – тень, отголосок да шорох,
из окошек глядят старики.
Прохожу я, никем не замечен,
рвется сердце моё на куски.
Кто из нас, если вдуматься, вечен?..
Из окошек глядят старики…
Памяти Джеймса Ласта –
композитора, аранжировщика и дирижёра
И в реках вспять не потекла вода,
когда внезапно взгляд его потух…
Куда ж теперь пойдут его стада,
когда не одиноким стал пастух?
С ним рядом грозовые небеса
услышат неземного музыканта,
разложат «Грусть» его на голоса
и встретят композитора и франта.
А мы, уж, коль пастух ушёл, тогда
нальём себе! Вы все себе налейте!
Застынет лес, в миру замрут стада…
Играй же, Джеймс, играй на Божьей флейте.
Недопитый кофе
Вот убьют – и кофе не допит…
Остывать ему в простом аду…
– Жаль, писатель, баловень, пиит
не был там, где стряпали беду!
Объявил бы тех всему виною,
отнял бы у извергов тротил,
укротил бы вражью паранойю,
бесов бы разнузданных простил.
Что ж теперь рядить-гадать вдогонку,
вешать на Всевышнего собак!
Бар свернулся в черную воронку.
Дело – пепел… прах… а не табак!
Растворились строчки из блокнота:
их водой пожарный покропил.
Возвратит ли в мир протеста нота
автора, что кофе не допил?
* * *
Кому и сколько жить осталось,
понятно – Господу видней.
В конце концов, страшна не старость –
а тень забвения – за ней.
Копилка деду прибавляет прыть:
там – на костюм. И на… похоронить.
* * *
Так в чем была вина народа,
кем был народ для палачей?
Струился дым до небосвода,
из душ, точнее из печей.
О, Нюрнбергские суды,
ботинок детских горы,
волос их мам пуды,
их силу духа, воли,
не тающую льдом,
алтарь их мук и боли
каким судить судом?
Назад путь не случился,
из ада брода нет.
Лишь жёлтым Магендовидом
над умершими свет.
…Как часто из Майданека
летит ко мне в ночи
бумажный планер Янека,
сожжённого в печи.
* * *
Далась тогда Победа всем непросто! –
так за пехоту!.. за горящий танк!..
…А я бы выпил водочки без тоста
за девочку с тетрадкой – Анну Франк.
Сегодня в мире снова всё не гладко,
и нет её… Но есть её тетрадка.
… Простая девочка из Амстердама
всем на века и бабушка и мама.
* * *
Карабин и нитка на запястье –
девочки дежурят на войне.
Господи, дай им любви и счастья –
Девам Пресвятым в своей стране!
19
Голубая канарейка
В золочёной клетке птаха –
что ж не радоваться доле?
Неба нет в тюрьме… и страха…
и просвета нет в неволе.
Но желаннее мне нынче
ввысь летящая любая.
Спой мне радостнее, зыбче,
канарейка голубая.
В небе, в соснах, за забором
ты без фальши форс-мажор,
не поёшь со всеми хором
для дебилов и обжор.
В стае петь под небесами –
нет бездарнее муры.
Звонкий щебет голосами –
не духовые хоры.
Дрянь – трещать по нотам в клетке,
быть без неба сиротой.
Птице лучше смерть на ветке,
но не в клетке золотой.
Как в истоме некой, весь я
в песне, будто на сафари.
И летит из поднебесья:
– «Blue Сanary, Blue Сanary…»
Человек-река
Когда гремят на небе грозы,
и тучи высятся горой,
и осыпаются мимозы –
невыносимые вопросы
мне не дают уснуть порой.
Как научиться быть беспечным,
не равнодушным, но простым? –
Обычным – стало быть, невечным,
почти случайным, просто встречным –
с ведром – конечно, не с пустым!
Зачем, пыля по пепелищам,
где все дымы – не от побед,
я подаю бомжам и нищим,
но наступаю сапожищем
на чей-то беззащитный след?
Зачем я всуе строю планы,
успех предвидя – не за страх? –
увы, мертвы его фонтаны,
но, бередя мне сердца раны,
молчат мечты мои в кустах.
Ко всем дворам придя некстати,
я перед ними не за грош
в себя уверую – я знати
скажу: «Востребован!». Отож!
Будь в этой жизни я рекою,
будь я на той реке причал –
с безмерной радостью какою
своей дрожащею рукою
я б на волнах людей качал!
Проходит ночь… Глаза смыкая,
в окне не движется луна…
К страстям планеты привыкая,
спрошу Судьбу, не упрекая:
– Скажи, зачем ты мне дана?
Певчая птица
Он средний группой крови, он – как все,
и так же снег в его ладонях тает.
Но невдомёк раскованной попсе,
что птица певчая со стаей не летает!
1 марта
По-твоему, пенсионер уже февраль,
бегущий прочь, рассеянный, с фальстарта.
Законченный трепач, болтун и враль,
ты тост слагаешь в честь прихода марта!
Но много ль надо вялого ума
примерить не весну к январской роже,
а углядеть, как голая зима
имеет март на белоснежном ложе.
* * *
На улице восточные деревья
склоняются в предчувствии снегов.
Полно в рядах базарных фруктов разных.
Средь лиц сосредоточенных и праздных
знакомых нет – ни милых… ни врагов…
Пройди в тени иной архитектуры:
ни линий, ни овалов, ни углов…
Не ожидай от них ни скрипа ставен,
ни тех святынь, чем прежний дом твой славен:
вот пальмы те – дождутся ли снегов?
* * *
Он себя не смог предугадать –
вдруг в письме поставил слева точку!
Но продолжил: «Понимаешь, мать,
может быть, еврейство взять в рассрочку?»
А в конце добавил: «Мать, не трусь!
Я за то вовек не расплачусь.
* * *
Жизнь прекрасна, поскольку не вечна,
и бесценна, поскольку одна.
Я пока что не мертвый, конечно,
если всюду со мною она.
И душа – белоснежная цапля –
телу бренному верность храня,
моего продолжения капля
никогда не покинет меня.
По гостиницам крышу снимая,
по земле путешествуя всласть,
глажу крылышки ей, понимая:
я ведь тоже не дам ей упасть.
* * *
Не горький ли тот эвкалиптов листок
приблизил к тебе этот Ближний Восток,
и ты ощущаешь пронзительный ток
еврейского жаркого края?
Под Песах изъята из лавок мука,
в маце через дырочки будто века
сочатся на пальцы твои. А рука
распахнута к рукопожатью.
Шалом, горожане! шалом, господа!
Приветствую вас, кибуцы, города,
и реки, и горы, в которых вода
течёт и сверкает на солнце.
Здесь реки не губит ни зной, ни мороз,
над ними хрустальные крылья стрекоз,
а пазлы подсолнухов, завязи роз
с высот на равнины стекают.
Прости себе эти восторги души,
в копилку её отсыпай не гроши,
а танцы и песни: они хороши,
как лица, как свечи в шабаты.
На мир этот хрупкий – что стёкла авто –
смотри беспрестанно – на это, на то…
На то, как по миру не раз и не сто
колышется многоголосье.
Пускай на стене календарь отрывной
не будет изорван виной и войной,
а ластится море – волна за волной –
к земле, поцелованной Богом.
* * *
В летний зной меняются одежды,
вновь и вновь меж звёзд плывёт «Арго».
Я кружу без никакой надежды
в поисках неведомо чего.
В свете фар отчётливы предметы,
город ночью светел, как кристалл.
Потерялись знаки и приметы:
Навигатор, видно, подустал.
В сумерках и в полночь с лунным взглядом
колеси по трассам, колеси!
Завтра ли ты с нею встанешь рядом?
Шёпотом у Господа спроси.
Баба Яга – пенсионерка
За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами,
играми в карты – буру, преферанс и очко –
втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами,
с нею – диета противная – брюква, творог, молочко.
Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение,
в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат.
Даже с потомками – полный копец и крушение! –
ей же хотелось трех внучек и… девять внучат!
Сахар под вечер подскочит, а после давление,
в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон!
Смерть не пугает –
