сне
он ей будто рукою помашет –
той Мадонне в далёком окне.
Надежда
Народ запасся траурной одеждой,
пил с горя водку – прямо из горла.
Я понимал: прощаются с надеждой,
что будто бы последней померла.
Кричали все: «Нам без подмоги оной,
небось, теперь питать одну тоску!..» –
И на веревке вешались казенной
по двое да по трое на суку!
Я брёл скорбя, с оркестром рядом, с теми,
кто жалость вымогал, тянул из жил!..
И тут шальная мысль стрельнула в темя –
что я саму надежду пережил!
Первые и последние
Как, скажем, третьесортный Крым,
или советская обедня –
вот так обидно быть вторым!
Тогда уж лучше быть… последним.
В конце концов, от вожаков
грязны потом вещдоки-пятна…
А я – за скромных мужиков,
чья не элитна жизнь, но – внятна.
Они меж нас трезвее всех –
поступком, словом или взглядом.
Они не прут вперёд и вверх,
круша собой того, кто рядом.
Накатит пламени стена –
чужого вытащат Сережу
или другого пацана –
с себя самих сдирая кожу.
Когда с трибуны прокричат,
что наступило время стачек,
они для чьих-нибудь внучат
спасут из проруби собачек.
Им утешение найди…
Им от ангины – в чай малину…
Тому, кто духом впереди,
найдётся тот, кто плюнет в спину.
18 декабря
Декабрь нежданно свежестью дохнул,
и улицы наполнились прохладой.
Осенний день последний упорхнул
озябшей птицей из ночного сада.
Поверь, не стоит зиму укорять,
что входит вдруг, без снега и без стука.
На ложе утра нового присядь:
с зимой короткой трепетна разлука.
День восемнадцатый – одна из дат,
которая, не сильно докучая,
плеснула водочки чуть-чуть, а ночью – чая.
Попил чайку – и будто вышел в сад.
А там, в саду, услышал божьих птиц,
поющих на миру, не из темниц.
Зимой твоею он недолго длился,
тот щебет их – о том, что ты родился.
Не дай Господь упасть однажды в грязь,
храни во мне воспоминаний крошки!
Позволь мне жить раскованно как, князь,
на чьи-то вновь заглядываться ножки.
* * *
Какое чувство-динамит,
любви и ненависти пламя! –
Отвратной ложью не дымит,
не угасает временами.
Те берега, где без интриг
горят души костры –
не разделимы ни на миг
две чувственных сестры.
Счастливая кефаль
Зачем старанья? Как увядшая гвоздика –
все письмена мои. Цена им три гроша.
Как не хватает мне по жизни Бени Крика! –
Его поддержки и улыбки: «Дима, ша!»
Засим живу пока на дорогом клочке,
кефаль счастливая не на моём крючке.
Война и любовь
Семь минут осталось до атаки,
автомат прижат к его скуле,
а в прицеле – рвы и буераки…
И коровка божья – на стволе.
Вспомнилось: вдвоём на сеновале,
Верочка-невеста… счастье с ней!
Там они дитя нарисовали –
спрятали рисунок меж камней.
Загнутые длинные реснички,
солнечное ушко, как огонь…
ягоды случайной землянички,
собранные милой на ладонь…
На кого получится похожим
первенец – рождённый… или нет?
Вот уже в прицеле вражьи рожи,
дикой пули свист… и – гаснет свет…
Господу досадно и неловко:
Не для всех Господни чудеса…
…Не успела божия коровка
до солдатской смерти – в небеса.
Светлой памяти отца –
Председателя Ассоциации евреев – ветеранов 2-ой Мировой войны, Председателя антифашистского Совета иммигрантов из СССР. США, Детройт.
Как мне жить и не думать, и как мне не помнить об этом,
осознать, уловить сердцем эту фатальную нить.
С глазу на глаз всю ночь я с отцовским зеленым
беретом, посижу просто так. А получиться-поговорить.
Говорить…Что слова? Не затянут они моей раны.
Кем для всех был отец? Собеседник, боец и комбат.
Вы простите ему, дорогие мои ветераны,
что Аркадий ушел, как уходит гудящий набат.
Те, кто тратят себя для других не для славы и чина,
с тех особый высокий у Господа спрос, стало быть.
В землю лег эмигрант – настоящий Боец и Мужчина,
и набат его будет греметь раздаваться и плыть.
Звон подхватят его не совсем молодые солдаты,
нет у праведных дел ни сроков, нет ни лет, даже дат.
Ах, какие уж там в нашей памяти могут быть даты,
если в сердце живут и печаль и тоска и набат.
…Мой израильский дом наполняется утренним светом,
а у вас в Мичигане, я слышал, гуляет метель.
Мне легко от того, что к отцу я пришел за советом,
и что там средь метелей качается мамина ель.
Сыну
Жизнь порой короче поворота,
но длинней портняжного стежка.
Впереди – известные ворота,
в прошлом – зов еврейского рожка.
За душой ни дерева, ни тени,
чтобы в полдень падала на дом.
Дома нет – вхожу в чужие сени,
мне напоминанием о том.
Только сын – от крови и от плоти –
не в Российском воровском раю –
на плоту еврейском… или… боте
правит родословную свою.
Оглянись со мною, сын, на храмы,
где оливы веточка тонка,
где души невидимые шрамы
всякого точнее ДНК…
Попроси – не много и не мало,
пересилив норов гордеца,
у икон – стыдиться не пристало! –
быть тебе счастливее отца!
Пусть не поседеет чья-то мама
в той стране, которой мы верны…
Сын с отцом, мы молимся у Храма –
с нашим Богом… молча… у Стены.
* * *
Не надо думать «что потом?»
и зря печалиться о том,
что с нами шёпотом, притом
простится век шальной.
Кому-то яблочный «Агдам»,
кто сам возьмет, кому задам…
Отмщенья всем не аз воздам –
(на мой ли мозг спинной):
одним – деньгами на суде,
иным – кругами на воде,
сынам – нигде или везде –
отцовством, между делом.
Что ж, Магендовид или крест –
кого съедят, а кто-то съест –
в один прогон, в один присест,
на сине-белом фоне.
Исчезнет всяк небесный знак,
с тобою мы исчезнем так –
Как унесённый ветром злак,
что вовсе не по Торе.
Зато под вечною луной
взойдём оливами весной
на территории одной,
где все евреи в сборе.
* * *
Самовлюбленных птиц так мало в небе нынче –
мышей летучих много… липких мух…
Давай взлетим с тобою, грустный пинчер,
и для себя с небес повоем вслух!
Прекрасен наш с тобою компромисс:
ты не тюльпан, я тоже не нарцисс.
* * *
Какой тому грозит застенок,
кто продаёт на потроха
чужое сердце за бесценок,
как на базаре петуха?
Такой сторгует даже веник –
учует спрос, урвёт навар.
Но если есть для сердца ценник,
так то не сердце, то – товар.
Газетный самолётик
Любой успех достоин уваженья,
как, скажем, к хлебу… или к старикам…
Но в двух шагах от славы – пораженье,
когда успех пускаешь по рукам.
Блажен, кто отстраняется в успехе
от треска барабанной ерунды.
Ты на коне? – бумажные доспехи
не скроют поражения следы.
В них, изнурённый чарами экзотик,
от жизненных просторов вдалеке –
что твой Успех?! – газетный самолетик,
не знающий ни взлётов, ни пике…
Памяти поэта Леонида Колганова.
Не спеши сойти с ума,
будь, старик, на страже,
если родина сама
не обнимет даже.
Там снега, когда зима,
там замёрзла речка.
Здесь же слово «обыма»
греет, словно свечка.
Обыма тебя, Поэт,
без полян-стаканов.
Зажигает в душах свет
Леонид Колганов.
Раздаётся строк набат –
строк живых и разных,
не для тех, кто стал горбат
от поклонов праздных.
Гибнет зависть над листом,
чьи-то экивоки.
Неизменными потом
остаются строки.
Хватит миру чепухи!
Пусть в строфе и фразе
восстают его стихи
словно Стенька Разин.
Время – вечный метроном,
днесь поэтов – рать!
Вот и плачу об одном –
некого обнять.
Осадки
Какая разница, какой-
такой погодой
я стану даже не рекой –
земной породой.
Дождем прольюсь в своей стране,
на стёкла падкий.
А люди скажут обо мне:
«Прошли осадки».
* * *
В груди, как среди пальм – ни ветерка,
кровь не бурлит, душа без метастазов.
И нет тебе ни секторов, ни Газов,
лишь шашлычок забыт у костерка,
лишь маленькая девичья ладонь,
лишь тлеющая в пальцах сигарета
подсказывают: на исходе лето
и на войну потраченная бронь…
И после нас народ совсем
