шелках девичий тонкий стан
и мальчик с птицей в парке.
Двор у распахнутых ворот
с вином! Всё как в кино.
И рог с «Кварели» мне даёт
печальный Мимино.
Кура и солнце на весле
оттачивает грани.
И кто-то едет на осле,-
картина Пиросмани.
Теперь услышу я страну
за тысячу шагов!
Не дай, Господь, опять войну!
Тбилиси – без врагов!
Струится свет с грузинских крыш
в лозе, Господь, они.
Как ты Израиль мой хранишь
так Грузию храни!
* * *
Когда-то я в России жил –
по времени прилично.
Газетой «Правда» дорожил,
и было всё отлично.
Тогда у самых Финских вод
гранит толкали лодки,
со стрелки к ним гулял народ,
желая выпить водки.
В томате килька под вино
(консервы здесь другие) –
не то чтобы совсем говно,
а так… недорогие.
Да не про цены разговор! –
про Тель-Авив, похоже.
В своей стране крадусь, как вор,
изгой и гой по роже.
Живёт во мне один сюжет
и распирает душу –
кабы его вписать в манжет,
и растрясти, как грушу…
Хамсин ли голову вскружил? –
зажмуриться – и снова
там, где Шагал когда-то жил,
Очередь на небо
Сегодня хотелось бы добрых вестей,
но время иному виной –
несметно по миру гуляет смертей!
Поди ж ты! Пока не за мной…
Бывает, согреет и добрая весть –
явилась такая намедни:
на небо, конечно же, очередь есть,
где я далеко не последний.
Безмятежная эра
Через Сахаровский бархан
или по улицам Мадрида
промчит ли с визгом Чингисхан –
не смертоносней, чем коррида,
любым покажется войскам,
послам любого в мире МИДа.
По свету бродит тварь страшней
и отвратительней циклопа –
хоть в арафатке, хоть в кашне,
который в бешеной клешне
держать пытается Европу.
Ребенок смотрит из окна –
картина в Васнецовском стиле,
где безмятежная страна.
Доступна варвару она,
и слепо верит дикой силе.
В земное скрыться ли нутро,
за окна-двери, за заборы,
когда горят дома, метро,
и в пекле плавятся соборы?..
Прости мне, Господи, прости,
меня твоя бесстрастность тупит:
с ней время Светлого Пути
нигде вовеки не наступит.
* * *
И цветом кожи разные, и разных мы кровей,
но одинаково к друзьям спешим на ужин.
…Вползёт в автобус меченый беспечный муравей –
Быть может, будет не убит… и даже не контужен…
У муравьев есть что-то вместо страха –
не кислота, а знание: нет на него Аллаха.
Поправка к будущему
Поправка завтрашнего дня –
казнить себя не слишком строго.
А остальное всё херня,
её везде сегодня много.
Пусть не безоблачно вокруг,
но… позвала его Актриса!
Всё состоится, если вдруг
араб-водила из Туниса
не переедет «просто так»
его своей железной фурой…
Иначе сгинет он во мрак,
прибитый ржавой арматурой…
Иначе разом в миг один –
часы на башне… птичьи крики…
Уйдёт случайный господин:
цветы в крови – любви улики…
…Назначь другой ему расклад,
Судьба! – окно с красивым видом,
где с ним Актриса, лунный сад,
где ни лазейки для шахидов!
Да будет так! И свет туши!
В тиши споют ему балладу,
как две уставшие души,
летят по Витебскому саду.
Утро
Вот утро. Смотришь через *трисы:
к дождю склоняется трава,
а к ней роняют кипарисы –
вечнозелёные кулисы –
неразличимые слова.
Потом – как будто тарабука
подаст свой голос вдалеке,
где лёгкий плотик из бамбука,
не привнося в сей мир ни звука,
плывёт по глади налегке…
Зато звенит в стакане ложка…
Зато, пугая суетой,
несётся мимо неотложка…
А ты себе – вина немножко…
Короче – жить! Расклад простой.
Всё утро – пёстрая холстина,
на ней есть смачные мазки:
она – желанная рутина
тому, чья жизнь как бы малина,
когда б душа не на куски…
*Трисы – оконные жалюзи на Ближнем Востоке
* * *
Ты по Арбату шла ко мне. Твою державу
совсем другой я рассмотрел средь колоколен.
А загоревший, теплой бронзы Окуджава
стоял с гитарой снисходительно спокоен.
Прочла стихи ты, и, поэтам потакая,
явились сумерки в неглаженой сорочке,
и ночь Арбатская, «короткая такая»,
взяла нас за руки, чтоб не… поодиночке…
Про неизбежное
– У старости уставшее лицо, –
подумал я, увидев женщин в сквере.
Она им – парашютное кольцо,
пока земля вдали… в известной мере.
Согбенные, в тени и на свету
и детям не нужны они, и внукам –
те камни принесут на их плиту –
финал судьбы и дань ненужным мукам,
и будет материнский голос им:
«Живи, мой мальчик, Господом храним!».
Иконописец
Он жизни суть не тратил на поклоны
перед чванливой публикой в кремлях –
он, как Андрей Рублёв, писал иконы
в церквушках на ромашковый полях.
Но всё пошло не так… Другие краски
смешала кисть усладою троллей.
Ни образов, ни ликов – злые маски
шутов и балаганных королей.
…Когда он век досиживал в Бутырке,
к нему пустили старенькую мать…
А прежде… будто собирал бутылки
в полях, где храмы думал поднимать.
Звоните, звонари земных приходов,
за упокой «искусства для уродов»…
* * *
«Когда вода всемирного потопа»
вернулась к нам спустя пятьсот эпох,
«из пены уходящего потока
на сушу» вышел… нет, увы, не Бог,
с тем – ни любви, ни веры, ни надежды,
ни Чудотворца в солнечном венце –
во мраке отвратительной одежды
исламский дьявол с маской на лице.
Ужаснее Всемирного Потопа,
он людям принялся грозить войной…
Прогнулась унизительно Европа,
в своём Ковчеге разрыдался Ной.
Увы, не по библейскому сюжету
сползает мир в засады мусульман –
но как предотвратить проказу эту,
когда она – губительный капкан? –
где сон любой кончается кошмаром,
что месяц мусульманский стал луной…
Пускай же тварям божьим быть по парам,
а твари исламистской – ни одной! –
чтоб Подмосковье слушало гармошку,
исполненное в детстве много раз
про чёрного кота бы… и про кошку,
Кусты жасмина
Какие вдруг стихи читал бы наизусть ты,
какие, может быть, придумывал бы сам,
когда б достиг в тоске Тоски душевной устье –
там, где давно ветра не верят парусам?
Неужто на тебя без видимой причины
надвинулась пора тайком себя жалеть?
Тебе уже давно назначен день кончины,
но будет пусть дано упиться грустью впредь:
в тени её лицо, тиха её походка,
когда она с утра гуляет босиком,
спроста на брудершафт с тобой не выпьет водки –
зачем же и куда за нею ты влеком?
«Печаль моя светла…»… Быть может, таки дура,
хоть помыслы её покамест не грехи.
Не жди теперь стрелы пернатого амура,
пей кофе у окна и сочиняй стихи.
От грусти той тебе сегодня не намёк ли,
что «сам себе Господь», пребудешь сиротой?
Жасминные кусты в слепом дожде намокли,
* * *
Не иудей ты! На какой из метрик
твоих проступит Иисусов крест?
По фейсу ты – надравшийся электрик,
а твой Вертеп – провинциальный Брест.
Твоё происхождение прозрачно,
как дождевые капли на кусте.
Кем быть хотел бы – сумрачно и мрачно,
и рвёшься – к Иисусу на кресте…
Тогда коснись его гвоздей губами
и за него отдай себя на суд –
и он пошлет тебя к… небожьей маме:
таких, как ты, несчитано Иуд.
Зато тебя трясёт, когда ты видишь:
над миром воскресает «Гитлер хайль!»…
Но ты не дрейфь. Когда не знаешь идиш,
ты – третий «русский». Здравствуй и бухай!
Без генов ты на свете беспилотник,
Хотя и Нострадамус по уму…
Поскольку твой родитель был не плотник,
то кем он был, не важно никому.
Рай за забором
Мы на земле, не ставшим раем,
не замечали рай в упор.
А он был прямо за сараем,
набитый сеном с давних пор.
В её глазах прочёл: «не против»,
вот только где – стоял вопрос.
И мы открыли рай напротив,
средь мух назойливых и ос.
Она орешками сорила,
и томно двигала плечом,
пока крылами Михаила
врата раздвинулись…
Причём,
я много всякой райской кущи
перевидал, где с неба мёд,
но яблок райских сладкок пуще
был пёстрых кур простой помёт.
Похоже, жалует Всевышний
и нестерильность, и грехи,
и рай цветёт себе, и вишни
растут из сора – как стихи.
Любовь без дна – большая кружка! –
куда до кружки ей пивной!
Склонись ко мне, моя подружка,
одной… двух ягодиц… Луной,
чтобы затмилось в крыше рваной
созвездье Южного Креста…
Зачем нам рай обетованный,
когда такие есть места
* * *
Зависли низко туч волокна,
насколько низко – ахнешь ты!
Глядят в распахнутые окна
калины мокрые кусты.
Твоё смятение понятно,
тебе сегодня не уснуть:
Душа его тебе невнятна,
и рам её не распахнуть.
Гроза – и
