на шее у матери. Уворованный рубль тоже был уже не первый, да и жаловалась на него мать Отрепьеву также не реже раза в месяц. Николай Антипович по просьбе хозяйки грозил упечь балбеса в кутузку, тот смирно угрозы выслушивал и на какое-то время затихал, ходил хмурый, но трезвый. С последнего такого разговора прошло три недели, и, видно, память о нем ослабла, и Прохор опять ушел в загул.
Под непрекращающийся монолог Отрепьев снял с гвоздя фуражку и замкнул дверь, обогнул горящуюся[10] мать, обернулся:
– Опять в «Париже»?
Та кивнула:
– Где ж еще-то. Токмо там ему в долг-то и льют, нехристи!
Николай Антипович Отрепьев в настоящем Париже никогда не бывал, но почему-то был уверен, что он вовсе не похож на расположившийся в подвале трехэтажного дома трактир, носящий имя французской столицы. Долго искать блудного сына не пришлось – Прохор Плющев спал на привычном месте у стойки, уронив голову прямо между пустым стаканом и миской с квашеной капустой. Под щеку то ли им самим, то ли кем-то участливым был подложен для удобства серый картуз.
Отрепьев отработанным движением стиснул оттопыренное ухо и потянул вверх. Прохор взвизгнул, крутанулся, выставляя перед собой кулаки, но тут же обмяк, увидев полицейского, которым его ежедневно стращала мать.
– Чего вы, Николай Антипович? Оторвете ухо-то, потом не приставишь.
– Ничего, в каталажку тебя и с одним примут. А бражничать да бездельничать и вовсе без ушей можно.
И так за ухо и потащил хозяйкиного сынка к выходу. Из-за стойки окликнул было трактирщик:
– Господин хороший, а кто ж платить-то будет?
Но Отрепьев бросил через плечо:
– Адрес знаешь.
И вытащил свою жертву на улицу.
Здесь он, разумеется, ухо выпустил – и от прохожих было неловко, да и можно было перегнуть палку. Прохор хоть и сильно боялся грозного полицейского, но и смирная лошадь, бывает, брыкается, если только кнутом ее потчевать. Потому экзекуцию Николай Антипович прекратил, нахлобучил своему визави захваченный со стойки картуз, ободряюще хлопнул по плечу и вернулся к вежливому обращению:
– Идемте, господин Плющев. Мамаша волнуется.
И первым развернулся и зашагал в сторону дома, не оборачиваясь: точно знал, что Прохор уже не сбежит, поплетется покорно за ним. Проповедовать не хотелось, зная, что слова все равно упадут на неблагодатную почву, и он снова погрузился в рассуждения.
«Вот взять, к примеру, этого Прохора Плющева. Ведь нет никаких иных стремлений у человека, как только выпить да утробу набить. И на любую подлость готов, лишь бы раздобыть гривенник на водку. Даже у родной матери ворует и в трактир относит. Хотя чему тут удивляться: для него давно трактирщик и за отца, и за мать. Он ведь неминуемо рано или поздно на улице станет прохожих по ночам обирать и угодит на каторгу однажды за убийство. Вне всяких сомнений так и будет – кто-нибудь воспротивится, не захочет с кошельком расставаться, он его ножом и пырнет. И не со зла, а по дурости, от непонимания того, что творит».
Сзади громко икнул медленно трезвеющий Прохор, даже не подозревая, какую ему судьбу напророчил Отрепьев. Николай Антипович обернулся, осуждающе посмотрел на приближающуюся фигуру.
«А ведь он, вполне может, уже и ворует! Или чего еще хуже! А вдруг это вообще он?!»
Он схватил за отвороты пиджака подошедшего Плющева, установил ровно и обшарил карманы. Пусто.
«Ах, как ловко было бы, если б схватить этого маниака и притащить его к Владимиру Гавриловичу. Пожалуй, и Зинаида Ильинична на меня совсем иначе посмотрела бы. Но как его сыскать, этакого многоликого?»
Вспомнились слова доктора Кушнира: про семьянина, не подозревающего, какие зверства он творит под иной личиной. Ежели в это поверить, так ведь кого угодно можно заподозрить! А вдруг и он сам не всякой ночью спит, а рыщет с ножом по пустынным улицам, крадется за бедными девицами?!
«Да нет, чушь! – спорил мысленно с Павлом Евгеньевичем Отрепьев. – Как можно себя не помнить? Это ж надо целую жизнь вторую проживать: где-то квартировать, переменять одежду, прятать опять же орудие убийства, смывать с рук кровь несчастных. Разве можно этого не заметить? Да нет, невозможно. Или можно? Бывает, что люди не помнят того, что творили, будучи сильно пьяными. Но пьяный не может быть так дьявольски осторожен, чтоб уберечь от крови одежду, а потом вымыть нож и руки. – Он снова обернулся на Прохора. – Да нет, какой, к черту, пьяный. Чтоб себя не помнить и при этом четкость движений сохранить? Так точно не бывает. Он вон уже соображает, а все равно из стороны в сторону качает, будто на палубе в шторм. А если не пьяный? А что, если это какой-нибудь китаец, обкурившийся опиума, приносит такие жертвы своему китайскому богу?»
Опиумные притоны посещали не только китайцы, но фантазия Николая Антиповича уже рисовала языческую секту, вершащую страшные ритуалы во славу неизвестного ему божества, которое почему-то представлялось в виде чешуйчатого цветного дракона с перепончатыми крыльями и дымом из ноздрей.
«А зачем, собственно, самому душегубов задерживать? Для того обученные сотрудники есть. Надобно лишь выследить, все выяснить и сообщить начальству. Вот тебе и слава, и почет, и повышение по службе. И денег, думается, отсыплют. – Идея захватила его так сильно, что он даже зашевелил губами, проговаривая свои мысли. – Точно! Сейчас же доведу этого лоботряса до дома, сдам матери на руки – и обратно. Только не в мундире же? Нет, не сейчас. Дождусь ночи. И надо непременно с ней поговорить. Может статься, что больше и не свидимся».
Глава 10. Неожиданное признание
Николай Владимирович проснулся в прекрасном расположении духа. Сквозь желтые шторы с золотистыми искорками пробивался утренний свет, сама ткань покачивалась от залетавшего между отворенных створок ветерка, а с улицы неслись вкусные запахи из расположенной в первом этаже булочной и мирные городские звуки: тренькнул трамвай, всхрапнула лошадь, выплеснул кто-то воду на тротуар.
Молодой человек отбросил одеяло, встал с узкой кровати, подошел к окну и широким движением распахнул занавески. В солнечных лучах заплясали пылинки, Николай Владимирович чихнул, рассмеялся, вытер рукавом ночной сорочки проступившие слезы. Ничто не могло испортить сегодня его настроения. Сегодня все произойдет, все нынче разрешится.
Стянув через голову сорочку, он долго и шумно фыркал у рукомойника, после частой гребенкой придал прическе необходимую форму, несколько раз щелкнул ножницами, ровняя и без того аккуратную бородку, оделся, повязал галстук, пересчитал в потертом черном бумажнике банкноты, удовлетворенно кивнул. Заключительным аккордом нахлобучил перед зеркалом серую шляпу, придав ей
