сейчас я потрясена и уже не так уверена.
Одеяло колючее, пол в подвале твердый.
По глупости я так сильно ерзала в своем коконе из одеяла, что перестала прислушиваться к твоим шагам. Лифт приехал, двери открываются, двери закрываются. Его механический гул постепенно затихает, совсем как гонг в дзендо у Питера в Сагапонаке[21]. Теперь я не знаю, где ты, и ничего не вижу, потому что одеяло закрывает мне глаза.
А еще мне просто очень грустно — я остро чувствую себя брошенной, уязвимой. Словно мир плоский, а за его пределами — гиперпространство непроходимой эмоции с грустью в сердцевине. Я знаю, что можно уйти и не вернуться; я не знаю о тебе ничего — ни где ты, ни кто ты.
Вот две вещи, которые мне удалось вывести: 1) ты не умеешь долго удерживать внимание на чем-то одном; 2) однако, если твоим вниманием удается завладеть, ты невероятно внимателен и отзывчив. Как эти склонности влияют на вопрос безопасности в БДСМ: может ли доминант вообще оставлять сабмиссивную партнершу одну?
Потом я слышу, что лифт снова едет вниз. Двери открываются. Когда ты поднимаешь меня прямо в одеяле и вносишь в лифт, я понимаю, что никогда этого не узнаю.
Снаружи трепещут листья эвкалипта. Я тянусь к тебе, через одеяло упираюсь руками тебе в грудь, вылетают какие-то слова, но ты говоришь: «Чшшш». Ты идешь через парковку к машине, кладешь одеяло (меня) в кузов, захлопываешь дверь, и поехали!..
В следующей сцене мы сидим на ступеньках в Гриффит-парке. Перевалило за полночь, и ты дал мне какую-то одежду. «Ты должна сказать мне сейчас, — говоришь ты, — хочешь ли ты продолжать». Я киваю и даже краснею. «Хорошо, — говоришь ты, — тогда правила будут такими:
1. В разговоре со мной ты можешь использовать только двусложные или односложные слова, и только если ты получишь на это разрешение
2. Ты будешь кончать в течение пяти секунд после соответствующего приказа
3. Тебе нельзя кончать или трогать меня, не спросив моего разрешения
4. Я буду наказывать тебя за каждое нарушение правил…»
Я со всем соглашаюсь. Через два часа мы в лаунж-баре где-то к востоку от Альтадены. Посетители здесь очень старые —
[Привет Африка вот и новая сцена. Цинично ли пытаться кого-то завести и развлечь? Конечно нет. На День благодарения я еду в свой дом на севере штата, вернусь в воскресенье вечером. Надеюсь, у тебя всё хорошо — ц, крис]
Как я уже говорила, на сочинение этого письма у меня ушло шесть дней, а всё потому, что, когда Гэвин позвонил в прошлую пятницу, мы разыграли настолько убедительную и жуткую сцену, что потом я целый день не могла вообще ничего делать. Он позвонил в три, а когда я выглянула в окно спальни, было уже темно. Пробитая цистерна с бензином, стоявшая у стены под окном, загадочным образом исчезла. Должно быть, работники газовой службы Хэмптона приехали с резаками и демонтировали ее. Я их не видела и не слышала. Я сидела под пуховым одеялом, зажав телефон между плечом и ухом. Я следовала за голосом Гэвина, пока он ходит по подвалу. В тот раз Гэвин впервые доминировал сам, без подсказок, и, когда он кончил, его дыхание напомнило ветер, шелестящий в ломкой пампасной траве где-то в Африке. И как тебе такой секс по телефону? — спросил Гэвин, а потом пожелал мне спокойной ночи, и звонок прекратился…
Грусть — это то, к чему я планомерно иду. Частичное признание этого становится философской позицией. «Симона Вейль — радикальнейший философ грусти», — говорила или писала я всякий раз, комментируя «Грэвити и Грейс», этот жалкий фильм. В плену головной боли и рвоты, собирая виноград и работая на конвейере на заводе, Симона Вейль непомерным усилием воли удерживала себя там, где она была слабее всего, где она была верна своему «тревожному видению».
Один-единственный миг подлинной грусти тотчас соединяет тебя со всем страданием мира. Прошлым летом в Мехико в зоопарке на Чапультепек-авеню в окружении детей и животных меня «сразило не имеющее имени чувство», и я вдруг расплакалась. Сама мысль о том, что ты моментально оказываешься вне своего тела, потому что с тобой говорит нечто другое.
Возможно, грусть — это девичий эквивалент случая. Случай всегда был эквивалентом грусти, это настолько осязаемая и обширная внутренняя реальность, что нет нужды изучать математические законы преобразования, чтобы ее постичь. Существуют ли цифры, как звезды, вне атмосферы? Мужчины-авангардисты двадцатого века, аллигаторы в кожаных креслах, изучающие случай как алгебраический код… Случай — это «работа», а «работа» непременно поддается количественной оценке. Соедините две точки линией… С самого детства Симона Вейль соревновалась со своим братом-математиком и всё время сожалела о недостаточности своих математических познаний, мечтая о второй жизни, которую она бы смогла посвятить изучению этой науки. Как и случай, эмоция — это течение, которое размывает границы субъективности. Это государство. Разве нельзя покинуть свое тело? Что плохого в том, чтобы попытаться это сделать?
В поэтическом романе Фанни Хау «Далеко на север» у лирической героини проблемы с дыханием, она переживает приступы эмпатической фрагментации, которые описывает как панические атаки:
В поле ее зрения не мерцало ничего хорошего, но позади была эманация, воспоминание об эмоции, о тех временах, когда слово и вещь были едины. Быть спасенной словом!..
Но первым словом было отчаяние, и оно вошло в ее словарь, покачиваясь на холодной поверхности океана, как большой корабль из какого-то иного призрачного времени. Отчаяние, поняла она, вот что я испытываю. Это древнее чувство, оно рождается в каждом. Отчаяние; слово это явилось будто подслащенная пилюля, оболочка для ее страха. Ни одно другое слово не отзывалось в ней с такой силой. Никакое другое слово не было таким сильным, чтобы суметь задеть всё, даже самые крошечные психологические фрагменты, те ярлыки, которые отслаивались, словно рекламные афиши во время дождя…
Желание быть достойной чего-либо, кого-либо.
Законы о положении евреев, изданные правительством Виши 3 октября 1940 года, не допускали евреев к преподаванию в государственных учреждениях. Симона Вейль не получила ответ на свой запрос о преподавательской позиции во Французском университете в Алжире, после чего написала гневное письмо министру образования коллаборационистского правительства Франции, требуя точного определения, что значит быть «евреем». Это письмо часто цитируют в качестве доказательства ненависти к себе и антисемитизма Вейль. Вместе со своими родителями она жила в Марселе, и, подобно всем остальным евреям, ждала визу
