а среди министров и еще более выяснялось оппозиционное настроение ко мне, — я все чаще и чаще заговаривал с государем о крайней трудности для меня вести дело общего управления без открытой солидарности во взглядах и при явном отрицательном ко мне отношении целого ряда министров.
Мои обращения к государю не могли быть, конечно, ему приятны. Никогда, не выражая мне прямого своего недовольства, он, видимо, не хотел допускать никаких перемен в Совете и всегда сводил свою беседу со мною на то, что он всегда и во всем поддерживает меня, что министры это прекрасно знают, что я пользуюсь его полным доверием и что мне не следует обращать большого внимания на разницу во взглядах.
Для меня было ясно, что постоянные намеки Мещерского на то, что подбор министров по вкусу и выбору председателя Совета министров противоречит нашему государственному строю и ведет только «через Великий Визират», по его терминологии, к ненавистному для него парламентаризму, глубоко запали в душу государя и что он просто не может расставаться с такими своими сотрудниками, как консервативный, предоставляющий политику «крепкой власти» Кассо, или министр-самородок, вышедший из недр русского крестьянства и поддерживаемый Союзом русского народа и «Новым временем», Рухлов, или чрезвычайно удобный в толковании закона и весьма склонный подчинять юстицию политике Щегловитов, и в особенности пользовавшийся в ту пору самым большим вниманием государя Кривошеин, умевший льстить ему и поддерживавший одно время связи с консервативными придворными кругами и постоянно заигрывавший и с земствами, и с членами Государственной думы, и с печатью.
Не раз ставил я себе, уже в эту печальную пору моего председательствования в Совете министров, вопрос о необходимости просить государя уволить меня, если он не сочувствует крупной перемене в составе министров. И ни разу у меня недоставало на это мужества. Быть может, в этом сказывалась моя слабость характера — не знаю, но мне просто претила мысль поставить такой вопрос ребром перед государем, заставить его выбирать между мною и другими министрами, создать для него, всегда ласкового и приветливого, доверчивого ко мне, серьезное затруднение.
Меня удерживало от этого шага сознание также и того, что я все же еще сдерживаю известное направление нашей внутренней политики и поддерживаю осторожность во внешней; что после меня станет хуже и получат преобладание именно те инстинкты, которые казались наиболее опасными.
Во всяком случае, могу сказать и теперь, много лет спустя, что эгоистической мысли у меня никогда не было и я ни на одну минуту не цеплялся за власть и не старался сохранить ее во имя каких-либо личных целей, а тем более ее мишурного блеска, которым я и не пользовался.
Как бы то ни было, но и теперь, когда все разрушено, когда попрано в грязь все, чему я служил и поклонялся, и погибло безвозвратно все то, что я если и не создал, то успел поддержать, я ни одну минуту не сожалею о том, как я поступил, дотянув мою лямку до той минуты, когда ее с меня сняли.
После описанных эпизодов конец 1912 года ушел весь на весьма утомительные и не приносившие реальной пользы сношения с новою Думою.
Собравшись 1 ноября, она все никак не могла сорганизоваться и приступить к работам. Причина этому заключалась в результатах выборов.
Они дали бесспорный перевес умеренным элементам над оппозиционными, но во взаимных отношениях партий между собою и во всем внутреннем составе каждой из них сразу была заметна большая неустойчивость и стремление ставить свое преобладание над другими и присвоение себе руководящей роли в новой Думе, — выше общей организации, основанной на взаимном соглашении между собою.
Когда члены новой Думы собрались в Петербурге, между многими из них и мною установились вначале какие-то странные отношения. С большинством из них я был лично знаком, и с весьма многими, перешедшими из Думы третьего созыва, у меня были положительно самые добрые отношения. Но ко мне они заходили как-то украдкою и все более в порядке осведомления о разных злободневных вопросах. Каждый приносил полунамеками разные вести относительно внутреннего среди них брожения, и было ясно заметно, что в их собственной среде происходила большая неразбериха.
Оппозиция ко мне, конечно, не появлялась, но все, что было правее кадетов, видимо, не знало, на какой ноге танцевать. Родзянко, всегда наружно выражавший большие симпатии ко мне, лично вовсе не появлялся, а более откровенные и разговорчивые его спутники, как, например, тот же московский депутат Шубинский, навещавший меня довольно часто, выражался не обинуясь, что он просто боится «скомпрометировать» выборы свои в председатели Думы, встав открыто в близкие отношения к председателю Совета.
Националисты, возглавляемые Петром Николаевичем Балашевым, всегда считавшим себя весьма тонким политиком, подсылали ко мне разных второстепенных посланцев, давая понять, что они ждут прямого приглашения от меня для того, чтобы установить близкие отношения, сами же не решаются идти навстречу, так как считают, что при их численном перевесе не Магомет должен идти к горе, — а гора к Магомету. До меня доходили даже слухи, что Балашев мечтает быть председателем Думы и положительно ждет авансов с моей стороны.
Быть может, что я и тут не проявил в эту пору необходимой гибкости и не сумел, как мне говорили потом, взять Думу в свои руки, как это сделал бы, вероятно, покойный Столыпин. Об этом мне трудно судить. Но я занял действительно выжидательное положение, никого к себе не звал, ни в какие интриги не входил, а просто ждал, пока Дума перебродит свои неустойчивые вожделения и сумеет сорганизоваться.
Думаю, что я поступил правильно, тем более что ни на кого в этой Думе полагаться было невозможно, потому что вначале всем хотелось власти, влияния, авансов со стороны правительства и никто, в свою очередь, хорошенько не знал, кто чего хочет.
О левых говорить не приходится. Рядом с кадетами народились кадеты второго сорта, в лице партии прогрессистов, возглавляемой Ефремовым и Коноваловым. Те и другие считали ниже своего достоинства разговаривать с правительством вне чисто официальных отношений. Октябристы побаивались засилия националистов и будировали за понесенные ими утраты в лице Гучкова, Каменского, Глебова и других, а националисты заняли сразу, по отношению ко мне, отрицательное положение, и в их среде с первых же дней
