приземистый и широкий, называет себя просто Гоха,
третий, Василий Селиванов, – смешливый, подначивающий, весёлый. Роман, уже отвыкший от
новых людей, рад им как подарку. Он приглашает гостей в свою половину дома, обещая напоить
чаем и угостить хорошим салом. Но у них всё с собой. Есть даже электроплитка. Селиванов ищет,
куда бы её включить, но в комнате нет ни одной розетки. Торчат лишь провода. Селиванов берётся
за них голыми руками, сгибая так, чтобы в проводки можно было всунуть вилку. Провода под
напряжением, и Селиванов время от времени лишь встряхивает кистью, будто пальцы слегка
пощипывает, хотя, по всем правилам, бить должно основательно. Роман смотрит на это с
изумлением. Другие же, занятые разборкой привезённого, не обращают на товарища никакого
внимания.
– Да ты чего делаешь-то? – не выдерживает Роман. – Вон, возьми пассатижи или хотя бы
перчатки надень.
– А, ерунда, – отмахивается Селиванов, уже подключая плитку.
– После того, что с ним было, это для него приятная щекотка, – замечает Соболинский. – Ваську
однажды на трансформаторе десятью тысячами ударило, и видишь – живой.
– Десятью тысячами?! Не может быть! – не верит Роман.
– Мы тоже так думали, что не может, – говорит Соболинский. – Он влез на трансформатор и
зацепился там за провод. Его шибануло так, что тапочки на ногах загорелись. У него мода была в
комнатных тапочках ходить: легко же. И ведь главное – резиновую подошву пробило.
– Да просто тапочки поношенные были, вот и пробило, – вроде как заступается Василий за свои
тапочки. – У меня с тех пор два пальца на ноге вроде как спаялись. Так вместе и живут.
– Не может быть, – снова говорит Роман, думая, что его разыгрывают.
– Хочешь покажу? – предлагает Селиванов, делая движение, чтобы скинуть ботинок.
– Нет, лучше не надо!
– Ему главное-то не только от напряжения досталось, – добавляет Соболинский. – Упал с
трансформатора, да ещё башкой о землю торнулся.
– Ну упал да и упал, – говорит Селиванов. – Подумаешь…
– А-а, ему всё нипочём: в рубашке родился, – посмеивается старшоой, – сейчас вот тоже, всего
месяц, как из больницы выписался. С обморожением лежал. И снова как с гуся вода.
– А что случилось-то? – уже не может не спросить Роман.
286
– Да ничо особого, – рассказывает Василий, – ехал домой на мотоцикле, да захотел срезать
покороче, где никто не ездит. Заехал, а мотоцикл заглох. Завести не могу. А тут такой ветрюга!
Мотоцикл уже через десять минут замёрз. И зажечь нечего, хоть бы кустик какой рядом. Одна
трава, да и та под снегом. Пришлось бросить мотоцикл и пешодралить до дома. Ну, дошёл, как
видишь, только руки, ноги и лицо обморозил. Хорошо ещё, недалеко было, иначе бы кранты. Но
ничо, вроде бы всё зажило.
Бригада, сделав за три дня свою работу, уезжает. Теперь уж становится очевидным, что скоро
подстанцию запустят, и тогда с неё не отлучишься. Так что, если нужно куда-то ехать, то надо это
делать сейчас. Роман думает об этом, сидя в ограде на чурбаке. Щёлкает семечки,
расфокусированно остановив взгляд на поникших, грязных сугробах. На штакетнике – небольшая
стайка воробьёв. Один из них резко пырхает на землю, прыгает, подбирает травину. Друзья-
приятели, поворачивая головы то так то эдак, с недоумением смотрят на него: ты чего это, мол,
окстись! Ты что же, хочешь сказать, что пора уже за гнёзда браться?
Около крыльца через плотно уложенные кирпичи, заменяющие тротуар, струится светлая вода,
текущая от таяния собственного ледника. Село внизу лежит тихое и довольное. Там беззвучно
ездят машины, но время от времени то одна, то другая посылает своими стёклами яркую вспышку
– солнечный зайчик, похожий на всплеск электросварки, прожигающий всю панораму. Зимой эти
зайчики не были такими яркими. Весна, теперь уж без сомнения – весна.
Разбирая во время пурги письма, Роман в одном из Серёгиных наткнулся на фразу: «Знаешь,
Ромка, сейчас ты мне нужен как никогда». Письмо было отправлено на заставу. А Серёга в то
время учился. Неизвестно, для чего он тогда в нём нуждался, но одно очевидно: такое пишут
только истинным друзьям. Подобные откровения между мужчинами чего-нибудь да стоят. В общем,
всё. Надо ехать…
Лёгкость, с какой Смугляна соглашается отпустить его на двое суток, даже удивительна. Роман
обеспечивает её всем необходимым: натаскивает в дом дров, аккуратно уложив их около печки, на
отцовском мотоцикле делает несколько рейсов с флягой, чтобы навозить полную бочку воды. Все
необходимые продукты тоже заготовлены.
Автобус уходит в семь утра, поэтому встать приходится в шесть. Выйдя утром с веранды на
крыльцо, Роман не может надышаться – ночью был дождь. Это при живых-то сугробах! Правда,
теперь из-за дождя они и вовсе осевшие, тёмные, заледеневшие. Воздух такой лёгкий, как будто
его нет: не хочешь, а вдохнёшь – только б лёгкие не треснули.
Яма Мангыра под крыльцом оказывается не такой уж и удобной. В дождь она наполнилась
водой, и вход оказался закрытым. Удивительно, однако, что Мангыра это ничуть не смущает: он
спокойно проныривает сквозь воду.
– Ну ты, однако, и чудик, – смеётся Роман, наливая ему, мокрому и грязному, еду в старую
кастрюлю.
Уж не потому ли он не захотел признавать конуры, что родился и подрос в норе? С какой же,
однако, обязательностью соблюдается всё, что задаётся с рождения…
Автобусик – маленький «Пазик», на котором предстоит проехать первую сотню километров, –
новый, не пыльный. И несмотря на то, что по напитанной влагой дороге он идёт юзом и кособоко,
еле вползая даже на отлогие склоны, несмотря на то, что мужик, сидевший напротив, курит в
чистом салоне, а потом вмазывает сигарету каблуком в пол, – жизнь в такое утро всё равно
прекрасна. Ведь это – утро дороги к старому, единственному другу.
Всего до Серёги двести километров пути. От длинных дорог Роман уставал в детстве, теперь же
они как отдых. А, может быть, он вообще человек длинных дистанций и долгих дел? Не зря же
армейские трех-пяти километровые кроссы давались ему легче, чем другим. Его преимущество
перед другими всегда обнаруживается на длинном. Уж не есть ли неутомимость в пути признак
прочно устроенного человека, особенно мужчины? Да, наверное, так. И думать так – тоже приятно.
Дорога некоторое время идёт вдоль реки. Странное сочетание: жёлтые и, казалось бы, тёплые
после суровой зимы берега, между которыми ещё лёд. В свете солнца он изъеденный, шершавый
чешуйчатый. Почему это холодное ледяное серебро никак не тает среди уже тёплых, бесснежных
берегов? На другой стороне серебристой реки под пологими склонами с чёрными заплатами
пожогов притулился одинокий, покосившийся домик с наличниками, крашенными голубенькой
краской,
