белых и винно-красных, ухмыльнулся горничной: «Как всегда, для ее превосходительства госпожи
Воронцовой-Вельяминовой».
Тео обернулась - она стояла у окна, глядя на синюю, чуть волнующуюся Фонтанку, на пышные
деревья в Летнем Саду: «Спасибо, милая. Я сама их в вазы поставлю, идите. Обед накрывать пора,
Петр Федорович скоро вернется».
-Восемнадцать лет, каждую неделю, их присылают, - Тео наклонилась и погладила лепесток
красной розы. «Да кто же это? Хотя, - она вздохнула, - какая разница? Наверняка, тоже на войну
ушел. Господи, - женщина перекрестилась, - убереги их от всякой беды».
Она вспомнила тихую, светлую, белесую ночь, и ласковый шепот мужа: «Что ты, любовь моя..., Я
ведь инженер, я буду укреплениями заниматься, оружием..., Совершенно ничего опасного. И я
воевал уже».
Тео тогда вытерла заплаканное лицо шелковым платком. Она взяла большую, до сих пор - в следах
химических ожогов, - руку мужа. «Теодор, - она сглотнула, - но ведь тебе седьмой десяток..., И там
ведь Мишель. Как, же так, против него воевать? Мы его вырастили, ты сам всегда говорил - он
тебе такой, же сын, как и Петенька».
Муж долго молчал. Взяв из шкатулки сигару, чиркнув кресалом, Федор затянулся: «Я от своих слов
не отказываюсь, - тяжело ответил он. «Мишель мне сын, и так будет всегда. И, конечно, если я его
на поле боя встречу - я оружия против него не подниму. Буду надеяться, - Федор горько
усмехнулся, - и он тоже».
Тео уткнулась лицом в его плечо и неразборчиво пробормотала: «Ты не понимаешь..., Я дышала,
дышала за него, чтобы он жил. Я мучилась, терпела этого мерзавца, Робеспьера, чтобы Мишель
жил…, Я...»
-А я его купал, - нежно улыбнулся Федор. «Марте помогал, как он родился. Я его читать учил Тео,
на коне ездить, я ему сказки рассказывал..., Не плачь, - он погладил темные, тяжелые, с чуть
заметной проседью, волосы, - не плачь, милая. Он адъютант у Наполеона, я военный инженер,
нам и встречаться негде. До зимы вся эта авантюра Бонапарта закончится, обещаю тебе. Как они
сюда зашли, так и выйдут, вернее - вылетят. К Рождеству дома буду, елку поставим...- он стал
целовать ее, а потом все было так, как все эти восемнадцать лет. Она была такой близкой,
горячей, что Федор уже и не знал, где ее тело, а где - его. Тео обнимала его, шепча что-то
ласковое. Устроив ее голову у себя на груди, гладя ее, засыпающую, по жаркой, смуглой спине,
Федор спокойно подумал: «Если что, Петька о матери позаботится. Степану я написал, через
Ханеле, в Англию тоже..., Ханеле не тронут, она в самой глуши. Иосиф, наверняка, в армии, и сын
его. Господи, помоги ты нам, как же это - против своей семьи воевать. Хотя они врачи, не могли
отказаться, это их долг».
Кутузов только рассмеялся, когда Федор угрюмо сказал: «Я вас должен предупредить, ваше
превосходительство, мой приемный сын, капитан де Лу - один из адъютантов у императора
Франции. И его личный врач, генерал Кардозо - тоже мой родственник, дальний. Я пойму, если...»
Генерал, чуть хромая, прошелся по комнате и присвистнул: «Федор Петрович, у нас в армии, сами
знаете, хватает потомков эмигрантов французских. Не вы один с такими родственниками. Его
величество о ваших семейных связях знает, как я понимаю, - Кутузов усмехнулся, - идите, и
выполняйте свой долг».
-Буду, - сказал Федор, глядя на белую ночь за окном. Тео уже спала. Он, перекрестив ее, поднялся.
Федор посмотрел на блеск сапфиров на эфесе сабли. Оружейник сделал новый клинок и
благоговейно повертел в руках эфес: «Ему, ваше превосходительство, как бы ни тысяча лет уже.
Может, не стоит на войну такую драгоценность брать?»
-Ничего, - рассмеялся Федор, - он еще тысячу лет выдержит, крепкий, как кровь наша.
Икона была в простом, медном окладе. Он хотел оставить Богоматерь жене, но Тео только
погладила его по щеке: «Что ты, милый, как можно. У меня церковь рядом, а ты на войну идешь.
Пусть с тобой будет».
Федор присел к столу и посмотрел в зеленые глаза Богородицы. «Бедный Пьетро, - вздохнул он, -
бедный Джованни. Хуже нет - своих детей пережить, а ведь он Констанцу уже потерял». Федор
отчего-то вспомнил раннее, светлое утро в таверне, в Мон-Сен-Мартене, ее рыжие, пахнущие
цитроном волосы. Мужчина, сам того не ожидая, улыбнулся: «Она, конечно, одна такая была -
Констанца, да хранит Господь душу ее». Они вместе с женой написали Джованни с Изабеллой, и
отправили отдельную почту в Лидс - для Рэйчел и Майкла.
-И Майкл тоже, - пробормотал Федор, - вдовцом остался, в тридцать семь лет. Ах, Мэри, Мэри,
казалось бы, через огонь и воду прошла, а в своей постели умерла. Хоть сын у Майкла есть, все
легче. И у нас, - он помолчал, - сын.
Петру он запретил идти на войну - сразу же. Сын, было, хотел что-то сказать, но Федор оборвал
его: «Тебе семнадцать лет, без тебя найдется, кому воевать. Сиди дома, учись, мать одну оставлять
нельзя».
Петя упрямо сжал красивые губы. Юноша пробормотал, сверкнув голубыми, отцовскими глазами:
«Батюшка...»
-Я сказал, - Федор раздул ноздри, - и чтобы больше и разговора об этом не было.
Он потер лицо руками. Вернувшись в постель, поворочавшись, Федор заснул - неспокойным,
легким сном. «Ханеле бы спросить, что ждет нас, - смешливо подумал он, открыв глаза. «Хотя о
чем это я? Она только хорошее говорит. Ханеле тогда права была, в Брно. Сына мне обещала. А я,
дурак, не верил еще. Она никогда не ошибается».
Он услышал тихий голос жены: «Спи, Теодор». Тео потянулась: «Я тебя обниму, и спи. На рассвете
тебе выезжать». Он прижался щекой к ее пышной, теплой, смуглой груди. Федор заснул, вдыхая
запах роз, держа ее за руку.
Тео поставила вазы на камин. Позвонив в колокольчик, она велела горничной: «Как Петр
Федорович придет, сразу накрывайте на стол».
Девушка замялась: «Там записку принесли, Федосья Давыдовна, как раз от Петра Федоровича. Вот
только сейчас».
-Давайте, - Тео почувствовала, что бледнеет. «Может, на дежурство его оставили, в училище, -
сказала себе она. «Война же, мало ли что».
Она развернула листок. Почерк у сына был твердым, четким, разборчивым. «Милая мама, - читала
Тео, - ты только не волнуйся, пожалуйста. Я ушел добровольцем в армию, в пятый пехотный
корпус, в часть под командование его сиятельства князя Сергея Петровича Трубецкого. Мамочка,
пожалуйста, пойми, я не мог иначе, это моя страна, моя земля, я не могу оставаться дома. Тем
более, папа воюет, а ему уже седьмой десяток. Мамочка, я буду писать, обязательно, обещаю
тебе. Твой любящий сын, Петр Воронцов-Вельяминов».
Снизу была торопливая приписка: «Мы отправляемся из казарм Семеновского полка, мамочка.
Когда тебе принесут это письмо, мы уже выедем из города».
Тео пошатнулась. Прижав к груди записку, опустившись в кресло, она перекрестилась. «Господи, -
Тео уронила голову в руки, - Господи, нет, я молю тебя...». Женщина положила руку на прикрытый
кружевами крестик на смуглой шее, и твердо сказала: «Они вернутся, я уверена».
Марш растянулся на несколько верст. Петя, оглянувшись - они были уже у Чесменского дворца,
впереди лежал новгородский тракт, помахал рукой невысокому, черноволосому юноше на гнедой
лошади. Тот пробился ближе к Пете. Вытерев пыльное лицо, молодой человек блеснул белыми
зубами: «Как ты и просил, записки наши только сейчас отнесут. Слушай, - Никита Муравьев
озабоченно оглянулся, - а как это будет? Ты-то кадетский корпус закончил, а я штатский, я
пистолета в руках и не держал никогда. Охотился, но это не считается, - юноша покраснел.
-Я тебя научу, - отмахнулся Петя. «Ничего сложного в этом нет. Наполеон, - он перегнулся в седле,
- я слышал, - Петя кивнул на прямую спину поручика Трубецкого, - уже к Смоленску идет».
-Мы его дальше не пустим, - уверенно ответил Никита.
Летнее, жаркое солнце освещало зеленые луга. Петя взглянул на колонну: «Батюшка уже в армии.
Не выгонит же он меня. Да и вряд ли мы с ним встретимся. А уж тем более с Мишелем, - он
тяжело вздохнул: «И я не буду с братом своим старшим воевать».
-Ты хорошо придумал, - прервал его мысли Муравьев, - письма заранее написать, и разными
датами пометить. Мой камердинер, человек надежный, с турками сражался, во время оно, - он все
пошлет, когда надо. А что городской почтой, - Никита отпустил поводья и развел руками, - здесь
уже ничего не сделаешь.
-Они и не заметят этого, мамы наши, - ответил Петя, - так рады будут, что письма вообще пришли.
-Запевай! - раздалось откуда-то впереди. Трубецкой обернулся: «Ну-ка, прапорщик, с таким
голосом, как у вас - прямая в оперу дорога».
Петя покраснел. У него и вправду был красивый, глубокий баритон. Мать, занимаясь с ним,
