который раз, уводил ее за руку сквозь выход. Так как им не придется больше видеть друг друга, Мила и работодатель глядели друг на дружку до последней полусекунды. Работодатель был противоречив в самом своем внутреннем внутри. Он вежливо прощался, как после прочих собеседований о работе – с той искренней улыбкой, когда знаешь, что никогда не перезвонишь. Однако его колол укол упущенного случая: он хотел бы видеть это свое прощание с ней иначе – как прощание до следующего теплого свидания. А это было невозможно. Прощание безнадежного собеседования никак не поворачивалось прощанием до свидания. Да, именно свидание было безнадежно не возможно. И даже в том случае если бы не было этого собеседования о работе вообще, их случайная встреча была бы все равно не возможной. Его колол не упущенный, а невозможный случай. Отчаяние этой откровенной мысли было абсолютным, когда он смотрел глазами свое́го лица в глаза её́ невозможного лица в первый и последний раз. Лучше никогда не видеть красоту, чем увидеть ее и узнать… Что? Что никогда! Легкая воображаемость мечты против бесповоротного осознания несбыточности.
По дороге домой Мила прикидывала: может, ей изучить еще один язык, или какой-нибудь вещественный, трудный, но востребованный навык… Электросварку?.. Это поможет?.. Кто подскажет? Может податься в космонавты, она бы подошла, ее девичья фамилия звучит почти как Гагарина.
Вывод напрашивался (но не находился): все собеседования унылы. Глядя на них несчастных, т.е. на собеседования, Мила тоже слегка пригорюнилась. До той степени: а сможет ли она вернуть свои годы, т.е. 17,5. И начать с нуля. Может, ее призвание в другой стороне, оно ее тянет за руку, а она не понимает, упирается ногами.
И наконец, действительно наступило оно, то есть он, долгожданный момент, когда ей позвонили, и без всяких проволочек отыскалось многотрудное место. Без обеда, без отпуска. Она уже в штате. Следующим ранним утром исполненная трудолюбия счастливая Мила, придя на службу, не смогла открыть входную дверь. Дверь была впечатана глухо-вровень со стеной и на уровне асфальта, как забытый, т.е. разукрашенный розовым граффити, черный ход, без крылечка. Мила стояла на улице и ждала, когда откроют. Одна рядом с дверью-недверью. Ей громко сигналили с проезжей части. Позже ее увел за руку дед.
– Да, дедушка.
В виду такой безработицы дед открыл счет для собственных внучкиных проектов. Она, обеспокоенная сохранностью дедушкиных денег, предложила открыть несколько запасных счетов с такой же суммой на всякий случай, если с этого деньги пропадут. Дед сумел убедить ее, что не пропадут.
Пока Лёва уговаривал Давыдова помочь Миле с выставкой, та поглаживала мужа по голове. На деда рассчитывать не приходилось. Он не доверял подобным затеям. Не только выставкам; он запретил бы и футбол, к примеру, как бесполезную трату миллиардов человеко-часов. Потери планетарного значения, геологического уровня. Расскажи он в таком духе о футболе своей внучке, Мила отказалась бы от выставки. Чтобы создать футбольный клуб.
Лёва уговаривал Давыдова долго, и сам так увлекся, что заслушался собой. Тем временем Мила с Давыдовым уже потеряли нить, и Мила тянула к Давыдову два кулачка, чтобы тот угадал в какой руке серебряный рублик. Он угадать не может, и она вдруг легким взмахом вдруг вытащит монету из-за его уха; и, сощурившись, зайчик от рубля направит ему в смеющийся глаз. И по-новой: в какой руке.
К выставке втроем они склеили модель «коммерческого предприятия» один к сорока. Они очень аккуратно поработали с картоном и клеем: для укрепления личных связей, для ускорения обмена информацией маленькие картонные человечки следили друг за другом, подсматривая в дырки в картонных стенках, которые по ночам передвигались, создавая на новое утро новый офисный лабиринт и новые связи между человечками.
Мила хотела увидеть, как деньги растут. Хотела увидеть сам этот процесс роста – как на денежном дереве. В денежной картонной комнате, если надавить пальцем снизу, вспухала мягкая разноцветная – денежная – кучка. Просто восторг!
Главная идея, которую должны были увидеть ошеломленные посетители выставки, это то, что предприятие не должно быть прочным, не должно быть основано с целью передачи в наследие своим потомкам на многие поколения. Оно изначально должно иметь признаки банкротства – еще даже до начала своей деятельности. Оно не должно иметь ни малейшего сопротивления окружающей среде, ни малейшей линии финансовой жесткости. Его конструкция должна хлипко играть от малейшего прикосновения. Сопротивляться кредиторам? Да никогда… Как только вы начете его укреплять – о, глупейшая глупость – оно по естественнейшим причинам развалится. Чтобы в этом убедиться, достаточно просмотреть бегло госреестр. Сплошь банкроты. Не соответствующие реальности записи, отсутствующие в реальности.
Важны не финансовая динамика, не изменения портфеля заказов, не сбои в производственных этапах, в снабжении или даже серьезные пожары на складских терминалах, поскольку все такие изменения не влияют ни на что, или являются уже следствиями всеми замеченных, то есть вступивших в силу изменений. То есть вся подобная информация не дает преимущества, то есть выгоды. Она либо бесполезна, либо вульгарно запоздала. Это изначально не важно. Важны мелкие изменения в привычках людей, самые невинные их чудачества.
Ваш конкурент существо, которое не просто похоже на вас, он схоже с вами мыслит, он был бы вам другом, он был бы вашим единомышленником, у вас абсолютно одинаковые цели, с той только разницей, что они абсолютно не совместимы, потому что эту цель может достичь только один из вас, а другой потерпит сокрушительный крах.
Посреди самой большой картонной комнаты приклеили самый настоящий пьедестал. Пьедестал невыносимых угрызений совести и неодолимого стыда. Каждый картонный человечек имеет полнейшее право в любое время взойти на него (там было специальное отверстие для крепления). Перед всеми обвинить себя в неисчислимых пороках, не выделяя при этом ни один из них… Признаться, что он неисправим, что именно его недостатки влияют на экономический эффект всего этого досточтимого собрания, на прибыль, на картонную зарплату каждого. Он картонный вор… Он залез каждому в картонный карман… При этих словах он перед всеми может вывернуть и свои. Или сделать еще что-нибудь со своей бумажной одеждой, чтобы все замерли. И оп-ля… Чудо… Все синхронно поднимают телефонные трубки и вдруг начинают стучать по клавиатурам, чуть не выбивая из них костяшки. Колотят так, что прохожие за окнами останавливаются. Жужжат точилки для карандашей и кофеварки. Строчат принтеры. Хлопают все двери. В факсы насильно вдвоем-втроем запихивают по пачке бумаги. Кто-то один, усевшись на столе, уперев локти в колени и запустив в волосы все сорок пальцев, бессильно свесил ноги и вяло
