-Русская армия отступила к Можайску, - вздохнул Мишель. «Петя был, в плену, мы ему бежать
помогли. Он уже, наверное, догнал ваши войска, папа. Петч не ранен был, просто контужен, ты не
волнуйся».
Иосиф прикоснулся пальцами к его лбу. «Какие холодные, - подумал Федор. «Нет, это я весь
горю».
-Мне тоже надо, - заставил себя сказать он. «Тоже надо…бежать».
Иосиф наклонился и твердо ответил: «Мы с Давидом спасли твою ногу, мой дорогой. У тебя
половина сухожилий в колене была осколком разворочена. Мы три часа все восстанавливали.
Тебе в ближайший месяц вообще вставать нельзя, а потом посмотрим. Если ты сейчас уйдешь, ты
умрешь от боли и кровотечения, за милю отсюда. У тебя сильный жар, мокрота в легких. Я просто
не могу позволить тебе погибнуть, Теодор».
Давид посмотрел на упрямое лицо мужчины, на сомкнутые, сухие губы и робко добавил: «Дядя
Теодор…, пожалуйста. Вам надо выжить, у вас ведь дети…»
-Иди сюда, - велел Федор сыну. Когда мужчина оказался рядом, Федор, обняв его, помолчал :
«Ладно. Вы меня что, - он обвел рукой палатку, - здесь оставите, с вашими ранеными?»
-Мы отправляемся дальше, Теодор, - Иосиф вытер пот с его лба и почти весело заметил: «Видишь,
жар спадает. Это сейчас, конечно, потом он вернется. В общем, нам тебя еще лечить и лечить.
Поедешь с нами, в обозе».
-И я с тобой буду, папа, - Мишель встал на колени и прижался щекой к его щеке. «Сабля у меня, я
за ней присмотрю, не волнуйся».
-Ладно, - тяжело сказал себе Федор. «Петька в безопасности, мне и, правда, оправиться надо».
-Посиди со мной, сыночек, - попросил он. Мишель, улыбнувшись, приникнув белокурой головой к
его груди, радостно отозвался: «Конечно, папа».
Иосиф с Давидом вышли из палатки. Обозы медленно тянулись мимо них. Генерал Кардозо,
наконец, сказал: «Пойди, собери наши вещи, надо грузиться. Тяжелораненых мы в этот монастырь
отправили. Я его название, конечно, не выговорю, - Иосиф невесело усмехнулся, - а остальные
там, - он показал на длинную череду закрытых холщовыми полотнищами телег.
Давид помялся: «Папа, а почему у дяди Теодора сын обрезан? Я заметил, кода он переодевался».
Иосиф зевнул: «Это я ему посоветовал, еще во время оно. У мальчика воспаление было, чтобы
избежать дальнейших проблем».
Давид обернулся на закрытый полог, за которым горела свеча. Майор, неслышно, спросил: «Папа,
а дядя Теодор сможет когда-нибудь ходить?»
-Увидим, - только и ответил ему отец. «Гадать нечего, все, что мы могли, мы сделали. Остальное,
доктор Кардозо - это уже как Господь рассудит».
Иосиф стянул испачканный кровью, пропотевший сюртук, и устало добавил: «Может быть, хоть
этой ночью высплюсь».
Невидная, запряженная плохими конями телега остановилась. Возница, приподнявшись, спросил
у соседа по козлам: «Что это, на дороге?»
Вокруг были бесконечные, еще зеленые луга, в отдалении виднелась роща. Жаворонки, заливаясь,
щебеча, порхали в утреннем, золотистом небе.
-Человек вроде, - испуганно ответил второй. «Давай-ка, Гирш-Лейб, поедем дальше. Здесь,
говорят, сражение было, наверное, из солдат кто-то. Он и не двигается совсем. Умер, должно
быть».
Первый решительно передал ему поводья. «Нельзя так, Мендель. Нельзя человека без помощи
бросать, даже гоя. Мудрецы так не заповедовали».
Гирш-Лейб подошел к лежавшему в канаве юноше и отшатнулся - над ним жужжали мухи. Он был
полураздет, в одной рубашке, босиком, тело испачкано кровью и нечистотами. Рядом валялась
икона в медном окладе. Креста, однако, на шее у человека не было.
Гирш-Лейб, превозмогая отвращение, перевернул его на спину. Юноша олько болезненно
застонал. Приглядевшись, он крикнул: «Мендель, это еврей! Он жив, жив!»
Второй мужчина неохотно слез с козел. Зажав нос, он пробормотал: «Ну и вонь от него. Да, еврей.
Бедняга, его ограбили, наверное, избили, а что у него понос - так он, скорее всего, воды плохой
выпил». Мужчина пошевелил носком потрепанного сапога икону: «Это не его».
-Подберем, - решительно сказал Гирш-Лейб, - просто завернем в холст, и все. Дома приставу
отдадим. Нас за это похвалят. Сам знаешь, с властями надо в согласии жить, закон страны - наш
закон.
Они осторожно устроили юношу в телеге. Мендель вздохнул: «Совсем молодой, жалко его…, Как
бы ни умер по дороге. Сколько нам еще до Любавич?»
Гирш-Лейб подумал: «Дней через пять доберемся. Как на постоялом дворе окажемся, - он кивнул
в сторону юноши, - я лекаря найду. Это заповедь, Мендель, еврей в беде оказался».
-Так и сделаем, - согласился второй. Гирш-Лейб подхлестнул коней, и телега покатилась на запад.
Любавичи
Ему снился тот самый ручей. Петя добрался до рощи, что указал ему Мишель. Устроившись в
какой-то яме, свернувшись клубочком, юноша постарался задремать. На рассвете, вынырнув из
тяжелого, путаного забытья - голова была горячей, Петя подумал: «Еще не хватало жар
заполучить».
Он напился из чистого ручейка, что журчал на окраине рощи. Вода была холодной, свежей. Петя
зевнул: «Надо еще отдохнуть, успею наших догнать». Французы снимались с места. Он, из своего
убежища, услышал скрип телег. Петя, вернувшись в яму, укрывшись ветками, опять заснул.
Проснулся он от резкого, мучительного огня в животе. Следующие два дня слились для него в
один бесконечную, долгую пытку - он даже куда-то шел, шатаясь, но потерял сознание на обочине
дороги. Он еще успел увидеть блеск медного оклада иконы, что лежала рядом. Уронив голову в
грязь, застонав, Петя нырнул обратно в боль и бред.
-Штил, штил, ингеле…- услышал Петя. Почувствовав на своем лбу что-то прохладное, юноша
приоткрыл глаза. В беленой, с низким потолком, комнате, было чисто, на стене тикали простые,
деревянные часы. Он увидел старый, открытый буфет, уставленный потускневшим серебром. На
половицах лежал луч закатного солнца, снаружи, во дворе, квохтали курицы и смеялись дети.
Человек, что сидел на табурете рядом с его постелью, взял стакан с холодным чаем и поднес к
губам Пети.
Петя отпил, и мужчина посмотрел на него - с интересом. Он был лет сорока, невысокий, крепкий,
широкоплечий, в черной бороде видна была седина. На голове у него была бархатная, темная
кипа. Человек, внимательно разглядев Петю, вдруг спросил, по-русски: «Понимаете, что я сказал?»
Петя наморщил лоб: «Вы сказали «тише», только это не немецкий. Немецкий я знаю».
-Это мамелошн, - мягко ответил человек. «Наш язык, еврейский. А вы не еврей».
Петя помотал головой и буркнул: «Я в детстве болел просто, вот мне и сделали…- он покраснел и
не закончил.
-Я так и думал, - вздохнул мужчина и спохватился: «Вы пейте, пейте чай. Лекарь сказал, что вы
идете на поправку. Вам надо больше пить, а дня через два мы вас начнем кормить, сначала супом
и сухарями, а потом , - он улыбнулся, - чем-нибудь еще. Вы неделю без памяти были, мы за вами
ухаживали».
-Спасибо, - Петя зарделся и поискал у себя на шее крестик: «Сняли. Я помню, как меня били». Он
приподнялся: «Со мной рядом…, ничего не нашли?»
Петя понял, что не знает, как надо обращаться к этому человеку.
-Реб Довбер меня зовут, - тот наклонил голову. «Нашли. Нам такие вещи дома держать нельзя, мы
это в холст завернули, и в кладовку спрятали. Как встанете, возьмете».
-Спасибо, - Петя протянул ему руку. Ладонь у реба Довбера была большая, крепкая. «А я Петр.
Петр Воронцов-Вельяминов. Прапорщик пехоты, был…- Петя замялся и огляделся: «Французы…
они где?»
Реб Довбер все смотрел на него, а потом усмехнулся. «Вы меня не помните. Вы ребенком были,
конечно, пятилетним. Мой отец сидел в Петропавловской крепости. Когда его освободили, я за
ним приехал. Я сын Шнеура Залмана, друга вашего батюшки. Он тоже, - реб Довбер кивнул на
восток,- воюет?»
Петя провел рукой по своим щекам - у него уже отросла борода: «Воюет, реб Довбер».
-Французы, - мужчина забрал у него пустой стакан, - французы в Могилеве, Витебске…везде, в
общем. Через нас, - он пожал плечами, - тоже проходили. У него, - мужчина понизил голос, - и
евреи в армии есть. Они с нами молились, как здесь стояли. Местечко наше Любавичи называется,
мы в полусотне верст от Смоленска, на запад». Он поднялся: «Вы спите, Петр. Потом подумаем,
что с вами делать».
Петя ощутил сладкую прохладу холщовой наволочки - от подушки пахло травами. Когда дверь
закрылась, уже задремывая, юноша подумал: «Черт, глубокий тыл. Конечно, реб Довбер сказал -
меня сюда неделю только на телеге везли. Значит, придется что-нибудь предпринять, не сидеть
же просто так».
Через три дня он уже вставал - с опаской, правда, не решаясь выходить дальше комнаты и
бокового чулана. Там, как, усмехаясь, сказал реб Довбер - его держали первое время.
