Описав большой полукруг, «гэтээска» начала подкрадываться к стаду. Азовский разлегся на крыше, держа наготове карабин. Вот он постучал несколько раз по брезенту над головой водителя. Козырев выключил мотор. В это же мгновение оглушительно хлопнул выстрел.
И только тогда Вячеслав увидел животных. Они по цвету напоминали оголившиеся из-под снега камни, и, если бы животные не метнулись от выстрела в стороны, их и не заметить бы. Один олень упал на задние ноги, силился подняться и не мог. Другой, с уже заметно выросшими рогами, мотнул головой повелительно и побежал, подгоняя остальных.
«Наверное, вожак стада!»— отметил про себя Вячеслав.
— Попали, попали, Николай Петрович! — орали сзади Нахабин и Возовиков.
Козырев не выдержал, схватил ружье, выскочил из кабины.
Когда «гэтээска» подкатила к подстреленному оленю, он был еще жив.
— Этот не уйдет, — крикнул Азовский, — догоняй стадо!
— Свалимся в ущелье, Николай Петрович, разве не видите? — ответил Козырев.
— Тогда побежали скорей, я попал, по-моему, еще в одного. Он дернулся, я видел. Далеко не уйдет!
Козырев схватил двухстволку, и они с Азовским побежали к краю ущелья, в котором скрылись олени.
Нахабин и Возовиков оглядывали добычу. Это была самка.
— Молодая, видать, ишь шерсть нежная какая.
— Пуля-то, наверное, через бедро в живот пошла, вот она сразу и завалилась.
Вячеслав взглянул в печальные фиолетовые глаза оленухи, — она смотрела с невыразимой мукой, и отошел в сторону. В душе его поднимался протест, он в эту минуту ненавидел и Азовского, и Козырева, и Нахабина, и Возовикова. Пусть убивал один Азовский, все равно он ненавидел их всех, кровожадных и бессердечных.
«Зачем было убивать ее, зачем? С голодухи подыхали, что ли?» — хотелось крикнуть им в лицо.
Козырев и Азовский уже добежали до края ущелья, заглядывали вниз. Вячеслав побежал к ним.
Олени, перебравшись внизу через замерзшую речку, карабкались по противоположному склону, стремясь уйти в горы. Они сливались с камнями и стали видны только тогда, когда выбрались совсем. Теперь им предстояло пересечь лишь небольшое снежное поле. Старый олень с длинной густой шерстью и большими рогами был, очевидно, ранен. Он поднимался по склону, припадая на заднюю ногу. Стадо, сгрудившись за выступом скалы, поджидало своего вожака.
Вожак уже почти перевалил снежный гребень, за которым было спасение. Старому оленю было трудно это сделать, так как почти не сгибалась подстреленная задняя нога.
— Вот он, я же говорил, что попал еще в одного! — воскликнул Азовский. — Я же видел. У меня глаз — ватерпас!
И он нажал на спусковой крючок. Олень судорожно дернулся, упал на передние ноги, издал трубный звук и начал медленно сползать по откосу.
Стадо, словно подстегнутое предсмертным кличем своего вожака, бросилось в горы и через несколько секунд исчезло из виду.
Старый олень попытался встать на ноги. Это ему удалось, хотя камни градом сыпались вниз. Оленя занесло, он развернулся, взглянул с укором на своих погубителей.
— Зря патрон сожгли, Николай Петрович, — сказал Козырев Азовскому. — Все равно мы бы его не достали, если бы он и не свалился в ущелье.
— Руки зудели: раз попал — добить охота!
— В-ы, в-вы, — заикаясь и весь дрожа от гнева, подступил к начальнику экспедиции Вячеслав, — браконьер. Эт-то же б-бессмыслен-ное уб-бийство! В-вас бы так!
Парень сжал кулаки, вот-вот готов был броситься на высокого, плотного, одетого в добротные унты и полушубок Азовского.
— Тю на тебя, кума Васюся! — придержал его за пояс Козырев. — Остынь, паря!
— Ну вот, раскис, — улыбнулся Азовский. — Я думал ты — свой мужик, а выходит — кисейная барышня. Оленя, видишь ли, пожалел. А вот посмотрим, как свежую печенку уплетать будешь! Первый кусок тебе, лады?
Вячеслав отвернулся, чувствуя в этих словах начальника фальшь. Он понимал, что Азовский поступил так, как поступили бы многие охотники. Но перед ним стояли налитые смертельной тоской глаза подстреленной самки, которая силилась подняться, но смогла оторвать от порозовевшего под ней снега только голову.
Азовский и Козырев ушли к машине, где Нахабин и Возовиков свежевали тушу оленухи.
Вячеслав ходил поодаль. Он не мог видеть, как люди хладнокровно кромсают на части тело животного, его мутило от запаха теплой крови.
Нахабин, пристроившись между камнями, развел костер, подвесил на треногу котелок, бросил туда печенку.
Вячеслав от мяса отказался, не подходил к «гэтээске» до самого отъезда.
И весь обратный путь, плотно сжав губы, он боролся с тошнотой, зажимал нос, чтобы не слышать запаха свежеразрубленного мяса. А перед глазами стоял старый олень-вожак, отдавший своему стаду приказ уходить, не ожидать его, смертельно раненного.
Юп
Когда приходит полярный день, многие, как и при наступлении полярной ночи, испытывают приступы бессонницы.
Ночью, когда за стенами домов беснуется вьюга, в двух шагах ничего не видно, люди не могут уснуть потому, что мало движутся, в закупоренных под многометровыми сугробами домах им не хватает воздуха. И они слоняются, вялые, из угла в угол, испытывая нарастающее раздражение и отвращение друг к другу. В такую пору выкуривается бесконечное количество папирос, выпиваются десятки стаканов чаю, прочитываются подряд все подвернувшиеся книги.
Днем, когда солнце висит на одной высоте на востоке, западе, севере и юге, так как ходит по кругу, как привязанное, когда гомонят пролетающие к берегу океана гуси и утки, яркими цветами покрывается тундра, люди не могут уснуть потому, что и им словно передается тот могущественный импульс жизнедеятельности, которым заряжено все вокруг: за считанные дни должны отцвести и дать семена для потомства растения, облинять и вывести детенышей гуси и утки.
Лето в Арктике очень короткое, солнечных дней — и того меньше, чаще небо затянуто плотной завесой туч, сеется нудный мелкий дождь, поэтому, когда сияет солнце, парит разогревшаяся, оттаявшая тундра, в четырех стенах не усидеть.
Проворочавшись с боку на бок в бесплодных попытках уснуть часов до двух, я встал, бесшумно оделся, чтобы не разбудить соседа по комнате, который хорошо спал и в полярную ночь и в полярный день, взял спиннинг, всегда стоящий наготове в чехле, бросил в вещмешок коробку с блеснами, нож, сунул в карман ломоть хлеба и несколько кусочков сахара, оставшихся от вечернего чаепития, и вышел на улицу.
Поселок полярников, в котором я жил, небольшой, но дома поставлены не вразброс, а как им и положено: с двух сторон коротенькой улицы. Сияло, зацепившись за телеграфный столб солнце, отражаясь многократно в протертых до хрустальной синевы стеклах окон, освобожденных от предохранительных зимних щитов. В неправдоподобной, нереальной тишине мерно чмыхал движок дизельной электростанции. Бледно-синее небо такое близкое, что кажется, поднимись на цыпочки — и дотронешься до него.
Я подумал, что напрасно надел сапоги и меховую куртку: таким теплым показался мне воздух. Но возвращаться, чтобы переодеться, не хотелось, я сбил шапку на затылок и зашагал вдоль улицы к берегу моря. Ребята говорили, что там, в тихой лагуне, неплохо клюет на блесну голец.
Когда я проходил мимо одного из домиков, лежавшая у крыльца собака заворчала. Это был большой пес, покрытый лохматой шерстью под цвет подсохшей тундровой грязи. За первой подала голос вторая собака — поменьше ростом, вся черная.
Собак в нашем поселке развелось довольно много. Они носились целыми стаями, и кое-кто уже поговаривал, что надо бы организовать их отстрел, а то, чего доброго, еще детей покусают. Поселковые собаки, в сущности, были бездомными, никто о них не заботился, не кормил — они добывали пищу сами в мусорных ящиках. Но у каждой собаки было имя, каждая собака имела границы своих владений. В общем, они как бы разделили между собой сферы влияния.
Приглядевшись повнимательнее, я узнал в грязно-серой собаке Юпа. Такое странное имя дано было псу по инициалам бывшего, его хозяина — Юрия Петровича, который приютил Юпа щенком, кормил его, ходил с ним в тундру, пока жил в поселке. Юрий Петрович уже года два, а то и три, как уехал, и Юп осиротел.
Летом его почти не было видно: он, очевидно, промышлял корм в тундре, а зимой мерз у крыльца нашего общежития, надеясь, что вернется Юрий Петрович и заберет его в теплую комнату.
Однажды, когда особенно лютовал мороз, я, направляясь, в столовую, услышал, как кто-то стучится во входную дверь. Открыл — пес с заиндевевшей мордой, весь занесенный снегом.
— Ну заходи, заходи, погрейся! — сказал я, впуская его в небольшой тамбур.
Но пес просился дальше — в тамбуре, полузанесенном светом, было так же холодно, как на улице, только что не дуло. И я открыл дверь в коридор.
