— Ну заходи, заходи, погрейся! — сказал я, впуская его в небольшой тамбур.
Но пес просился дальше — в тамбуре, полузанесенном светом, было так же холодно, как на улице, только что не дуло. И я открыл дверь в коридор.
Комендант нашего общежития затопала на пса ногами, обругала того, кто его впустил, и вытолкнула озябшую собаку на мороз.
По-моему, тем озябшим псом был тогда Юп.
И сейчас я сказал:
— Что, Юп, ворчишь, страшный сон увидел?
Юп открыл глаза, зевнул, встал, потянулся всем телом, подбежал ко мне. Я слегка почесал его голову между ушами и пошел дальше.
Юп вернулся к своей, продолжавшей спать черношерстной подруге, поднял ее, и они — теперь уже вдвоем — побежали вслед за мной, весело помахивая хвостами, гоняясь за низко пролетающими пуночками.
Видно, и собакам стало стыдно спать в такую солнечную, ясную, теплую и безветренную ночь.
Идти было легко. Я насвистывал себе под нос какую-то немудрящую мелодию, думая о том, что летом в Арктике неплохо: светло, тепло и мухи не кусают. Собаки то отбегали довольно далеко, то во всю прыть устремлялись ко мне, некоторое время шли рядом, тяжело поводя боками, вывалив розовые языки, довольно улыбаясь во всю ширь своих собачьих морд. Им-то и в самом деле была благодать: родились и выросли здесь, лучших мест они не видели, сравнивать им было не с чем.
Собаки в нашем поселке все берут свое начало от Альмы — вислобрюхой, черномастной полярной лайки. Сколько ей лет, никто не знает, но говорят, что она в свое время бегала в упряжке. И этому можно поверить, увидев ее хорошо развитую широкую грудь и мощные лапы. Очевидно, Альма была потомком тех собак, которые доставили на это пустынное побережье первых зимовщиков. А может быть, и она сама была впряжена в одну из тех нарт. Утверждать не берусь, так как начало существования нашего полярного поселка — опорной базы для освоения океанского побережья на многие сотни километров окрест — уже успело подернуться туманной дымкой давности. Первые зимовщики высадились в конце войны, а решение создать опорную базу приняли лет десять спустя.
Альма по очереди ночевала во всех домах, на помойку за пищей не ходила, а получала ее там, где находилась на постое.
Незаметно я дошел до лагуны. Море в этот час было удивительно спокойно. На зеркальной глади воды, словно где-нибудь у черноморского пляжа, четко чернели головы пловцов в одинаковых сереньких шапочках. Пловцы взапуски гонялись друг за другом.
Я слыхал, что нерпы любопытны, подплывают к берегу, но никогда не думал, что их может быть так много. Очевидно, стаю привлек пароход, что пришел вчера и стал у плавпричала под разгрузку. До меня доносилось тоненькое пение грузовой стрелы, шипение пара, редкие звонки. Кто-то в белом (наверное «кокша» — как я про себя называю женщин, работающих на пароходах коками) выплеснул за борт воду. Нерпы немедля устремились туда.
Я взглянул на часы. Было уже около пяти — самое время клева, по моим соображениям.
Бросив мешок на гальку, я стал налаживать снасти. Собаки носились поодаль за назойливой чайкой-поморником, оглашавшей все вокруг неприятным криком. Поморник то почти садился на головы собакам, то взмывал вверх, и они, увлеченные погоней, не заметили, как попали в ловушку. Узенький мысок, по которому они бежали, кончился, дальше была вода. Чтобы попасть ко мне, надо было либо переплыть метров двести через образовавшееся после таяния снегов озеро, либо бежать назад по косе километр-полтора, да еще столько же вдоль берега. Я наблюдал, как собаки остановились в нерешительности. Юп попробовал воду — холодная. Оглянулся — далеко. И со всего маху бросившись в озеро, поплыл. Его подруга тоже было вошла в воду, но потом вернулась и побежала назад.
Выбравшись на противоположный берег, Юп отряхнулся, подбежал ко мне, как бы спрашивая, правильно ли поступил?
— Молодец!
Я достал из кармана кусочек сахара, бросил псу. Он его быстро схрумкал, беспокойно оглянулся, ища подругу. Она едва чернела на песчаной косе. Юп побежал за ней, но потом, подумав, вернулся и лег у моих ног, видимо, решив, что на такую подругу, которая в трудную минуту не решилась последовать за ним, времени тратить не стоит.
Я раз за разом взмахивал спиннингом, блесна со свистом рассекала воздух и, сверкнув осколком солнца, плюхалась в воду. Потом я смотрел, как она, играя, приближалась к берегу, но гольцов не было. Только дважды сердце дрогнуло — удилище изогнулось, пришлось приложить усилие, сматывая леску. Но увы — это были водоросли.
Нерпы с любопытством наблюдали за моей работой. Одна подплывала так близко, что я видел отчетливо черные круглые глаза, жесткие усы и темные пятна на светлой шерсти. Бывалые рыбаки говорят, что если есть нерпа, значит, есть и голец: она дуриком плавать не будет. Но еще более бывалые утверждают, что если есть нерпа, то была рыба: нерпы, преследуя косяк гольца, сколько-то рыбки поймали, остальных разогнали. Решив, что такое утверждение более верное, я в сердцах метнул в последний раз блесну прямо в нахальную нерпичью морду, не попал, плюнул и, как говорится, смотал удочки. Решил попытать счастья на озере, где голец должен быть наверняка: в мае кое-кто из наших ходил туда на подледный, на уху соединенными усилиями наловили.
Юп, обсохший на солнце (правда, я, когда снял меховую куртку и остался в одном шерстяном спортивном костюме, сразу продрог!), зевнул, посмотрел на меня вопросительно и, поняв, что я собираюсь, уходить, встал. Он пробежал несколько метров по дороге, откуда мы пришли. Я показал ему, что пойдем в другую сторону: прямо от берега, вдоль узкой-узкой речушки-протоки, в глубь тундры — к Гусиному озеру.
Почему озеро именно Гусиное — не знаю. Гусей на нем не больше, чем на других, но здесь, в необжитых еще местах, простор для первооткрывателей: пришел, увидел, назвал — попробуй потом переименуй. Так, наверное, и с Гусиным. Кто-то первый увидел там гусей, нанес озеро на карту, подумал минуту-две: чтобы именем начальника экспедиции назвать или своим собственным — маловат объект, назовем озеро Гусиным. А на деле — оно совсем не Гусиное, а скажем — Утиное или Куличковое. Но куличков в тундре хватает везде — где есть гуси и где их нет, так что, может, первооткрыватель был прав? А потом — все течет, все изменяется: раньше поселка здесь не было, теперь — есть, раньше гуси были, теперь их, может, нет.
Идти по тундре было приятно. Мох упруго пружинил под ногами. Кое-где кочки были усеяны яркими цветами — оказывается мох может так красиво цвести. На каменистых осыпях, где солнце пригревало почти по-южному, красовались белые и желтые чашечки полярного мака. Вдруг я набрел на целую березовую рощу: шесть или семь стелющихся березок поднимали кверху свои веточки. На каждой было не более трех листиков и обязательно сережка. Я остановился, представив себе, что нахожусь где-нибудь под Москвой.
Юп тем временем энергично работал лапами неподалеку от меня. Я сперва не понял, что он делает. Но когда услышал писк, догадался: проголодавшийся пес охотится за леммингами. Норы у леммингов неглубокие, да глубоко здесь и не зароешься — оттаяла-то земля всего сантиметров на двадцать, не больше — и Юп легко разрывал их своими мощными лапами.
Я читал, что полярные лайки плохо видят. Пока Юп трудился над разрушением очередного жилища лемминга, я потихоньку сошел с откоса к берегу протоки, прошел метров десять по воде, чтобы Юп не мог взять след, и, спустившись в глубокий распадок, двинулся дальше. Отойдя с километр, поднялся на холмик, чтобы посмотреть, что делает Юп. Да, он потерял мой след. Это было видно по тому, как пес беспомощно кружил по тундре.
— Юп, ко мне! — крикнул я.
Пес вздрогнул, навострил уши и, не разбирая дороги, по прямой помчался в ту сторону, откуда послышался мой голос.
Мы долго еще ходили в этот день с Юпом. И хотя ничего не поймали, устали оба, но возвращались довольные.
Юп терся боком о мои сапоги, дыбил шерсть, если попадались навстречу другие собаки, вилял хвостом и улыбался, когда я нечаянно дотрагивался рукой до его морды.
После этой прогулки Юп привязался ко мне. Он ждал у входа в общежитие, когда я выйду, провожал меня до столовой, а потом — на работу. Целый день он где-то пропадал, а под вечер встречал меня снова. И хотя я особого внимания Юпу не уделял — в свою комнату его не брал, не купал, не вычесывал шерсть, — Юп стал заметно глаже и чище, словно он сделался домашним, ухоженным псом. И взгляд у него изменился: стал открытым, задорным, добрым, а раньше он был какой-то смурый, задумчивый. Такой взгляд — словно безысходная тоска сквозила в нем — я замечал у многих поселковых собак.
И мне подумалось: не оттого ли тоскуют собаки, что испытывают потребность в хозяине, которого они охраняли бы, провожали на работу, получали от него хоть мимолетную ласку? И не оттого ли изменился так разительно Юп, что почувствовал во мне хозяина?
