6 сентября 1809
Ярославль
О дарование, одно другим венчанно! — Дарование поэта и актрисы.
Стихи г. Семеновой. Впервые — «Цветник», 1809, № 9, стр. 409—412. В «Опыты» не вошло. Эпиграф — из V песни «Освобожденного Иерусалима» Тассо. Батюшков писал о нем Гнедичу: «Италиянский эпиграф очень приличен к Семеновой; это один из лучших стихов Тассовых...» (Соч., т. 3, стр. 44). Место написания, выставленное под стихотворением, не соответствует действительности, так как 6 сентября 1809 г. Батюшков находился не в Ярославле, а в своем имении Хантонове, где он и закончил в этот день письмо к Гнедичу, при котором было послано стихотворение (Соч., т. 3, стр. 41—45).
Семенова Екатерина Семеновна (1786—1849) — знаменитая русская трагическая актриса, с особенным блеском исполнявшая роли в пьесах Озерова. Посылая стихотворение Гнедичу, Батюшков писал о ней: «Если она скромна, как Корреджиева дева, то и тут не отказалась бы от этой похвалы... Надеюсь, что Семенова поблагодарит хоть словом своей руки; я тем более на это имею право, что с ней незнаком» (Соч., т. 3, стр. 42).
Антигона — героиня трагедии Озерова «Эдип в Афинах» (1804).
Несчастный слепец — отец Антигоны, царь Эдип.
Моина — героиня трагедии Озерова «Фингал» (1805).
Ксения — героиня трагедии Озерова «Димитрий Донской» (1807).
Видение на берегах Леты
("Вчера, Бобровым утомленный...")
Вчера, Бобровым утомленный,Я спал и видел странный сон!Как будто светлый Аполлон,За что, не знаю, прогневленный,Поэтам нашим смерть изрек;Изрек — и все упали мертвы,Невинны Аполлона жертвы!Иной из них окончил век,Сидя на чердаке высокомВ издранном шлафроке широком,Наг, голоден и утомленУпрямой рифмой к светлу небу.Другой, в Цитеру пренесен,Красу, умильную как Гебу,Хотел для нас насильно... петьИ пал без чувств в конце эклоги;Везде, о милосерды боги!Везде пирует алчна смерть,Косою острой быстро машет,Богату ниву аду пашетИ губит Фебовых детей,Как ветр осенний злак полей!Меж тем в Элизии священном,Лавровым лесом осененном,Под шумом Касталийских вод,Певцов нечаянный приходУзнал почтенный Ломоносов,Херасков, честь и слава россов,Самолюбивый Фебов сын,Насмешник, грозный бич пороков,Замысловатый СумароковИ, Мельпомены друг, Княжнин.И ты сидел в толпе избранной,Стыдливой грацией венчанный,Певец прелестныя мечты,Между Психеи легкокрылойИ бога нежной красоты;И ты там был, наездник хилыйСтроптива девственниц седла,Трудолюбивый, как пчела,Отец стихов «Тилемахиды»,И ты, что сотворил обидыВенере девственной, Барков!И ты, о мой певец незлобный,Хемницер, в баснях бесподобный! —Все, словом, коих бог певцовВенчал бессмертия лучами,Сидели там олив в тени,Обнявшись с прежними врагами;Но спорили еще ониО том, о сем — и не без шума(И в рае, думаю, у насУ всякого своя есть дума,Рассудок свой, и вкус, и глаз).Садились все за пир богатый,Как вдруг Майинин сын крылатый,Ниссланный вышним божеством,Сказал сидящим за столом:«Сюда, на берег тихой Леты,Бредут покойные поэты;Они в реке сей погрузятСебя и вместе юных чад.Здесь опыт будет правосудный:Стихи и проза безрассудныПотонут вмиг: так Феб судил!» —Сказал Эрмий — и силой крылОт ада к небу воспарил.«Ага! — Фонвизин молвил братьям, —Здесь будет встреча не по платьям,Но по заслугам и уму».— «Да много ли, — в ответ емуКричал, смеяся, Сумароков, —Певцов найдется без пороков?Поглотит Леты всех струя,Поглотит всех, иль я не я!»— «Посмотрим, — продолжал вполгласаПоэт, проклятый от Парнаса, —Егда прийдут..» Но вот они,Подобно как в осенни дниПоблеклы листия древесны,Что буря в долах разнесла, —Так теням сим не весть числа!Идут толпой в ущелья тесны,К реке забвения стихов,Идут под бременем трудов;Безгласны, бледны, приступают,Любезных детищей купают...И более не зрят в волнах!Но тут Минос, певцам на страх,Старик угрюмый и курносый,Чинит расправу и вопросы:«Кто ты, вещай?» — «Я тот поэт,По счастью очень плодовитый(Был тени маленькой ответ),Я тот, венками роз увитыйПоэт-философ-педагог,Который задушил Вергилья,Окоротил Алкею крылья.Я здесь! Сего бо хощет богИ долг священныя природы...»— «Кто ж ты, болтун?» — «Я... Верзляков!»— «Ступай и окунися в воды!»— «Иду... во мне вся мерзнет кровь...Душа... всего... душа природы,Спаси... спаси меня, любовь!Авось...» — «Нет, нет, болтун несчастный,Довольно я с тобою выл!» —Сказал ему Эрот прекрасный,Который тут с Психеей был.«Ступай!» — Пошел, — и нет педанта.«Кто ты?» — спросил допросчик тень,Несущу связку фолианта?«Увы, я целу ночь и деньПисал, пишу и вечно будуПисать... всё прозой, без еров.Невинен я. На эту грудуСмотри, здесь тысячи листов,Священной пылию покрытых,Печатью мелкою убитыхИ нет ера ни одного.Да, я!..» — «Скорей купать его!»Но тут явились лица новыИз белокаменной Москвы.Какие странные обновы!От самых ног до головыОбшиты платья их листами,Где прозой детской и стихамиИной кладбище, мавзолей,Другой журнал души своей,Другой Меланию, Зюльмису,Луну, Веспера, голубков,Глафиру, Хлою, Милитрису,Баранов, кошек и котовВоспел в стихах своих унылыхНа всякий лад для женщин милых(О, век железный!..). А онеНе только въяве, но во снеПоэтов не видали бедных.Из этих лиц уныло-бледныхОдин, причесанный в тупей,Поэт присяжный, князь вралей,На суд явил творенья новы.«Кто ты?» — «Увы, я пастушок,Вздыхатель, завсегда готовый;Вот мой венок и посошок,Вот мой букет цветов тафтяных,Вот список всех красот упрямых,Которыми дышал и жил,Которым я насильно мил.Вот мой баран, моя Аглая», —Сказал и, тягостно зевая,Спросонья в Лету поскользнул!«Уф! я устал, подайте стул,Позвольте мне, я очень славен.Бессмертен я, пока забавен».— «Кто ж ты?» — «Я Русский и поэт.Бегом бегу, лечу за славой,Мне враг чужой рассудок здравый.Для Русских прав мой толк кривой,И в том клянусь моей сумой».— «Да кто же ты? — «Жан-Жак я Русский,Расин и Юнг, и Локк я Русский,Три драмы Русских сочинилДля Русских; нет уж боле силПисать для Русских драмы слезны;Труды мои все бесполезны!Вина тому — разврат умов», —Сказал — в реку! и был таков!Тут Сафы русские печальны,Как бабки наши повивальны,Несли расплаканных детей.Одна — прости бог эту даму! —Несла уродливую драму,Позор для ада и мужей,У коих сочиняют жены.«Вот мой Густав, герой влюбленный...»— «Ага! — судья певице сей, —Названья этого довольно:Сударыня! мне очень больно,Что вы, забыв последний стыд,Убили драмою Густава.В реку, в реку!» О, жалкий вид!О, тщетная поэтов слава!Исчезла Сафо наших днейС печальной драмою своей;Потом и две другие дамы,На дам живые эпиграммы,Нырнули в глубь туманных вод.«Кто ты?» — «Я — виноносный гений.Поэмы три да сотню од,Где всюду ночь, где всюду тени,Где роща ржуща ружий ржот,Писал с заказу ГлазуноваВсегда на срок... Что вижу я?Здесь реет между вод ладья,А там, в разрывах черна крова,Урания — душа сих сферИ все титаны ледовиты,Прозрачной мантией покрыты,Слезят!» — Иссякнул изуверОт взора пламенной Эгиды.Один отец «Тилемахиды»Слова сии умел понять.На том брегу реки забвеньяСтояли тени в изумленьиОт речи сей: «Изволь купатьСебя и всех своих уродов», —Сказал, не слушая довОдов,Угрюмый ада судия.«Да всех поглотит вас струя!..»Но вдруг на адский берег дикийПризра́к чудесный и великийВ обширном дедовском возкеТихонько тянется к реке.Наместо клячей запряженны,Там люди в хомуты вложенныИ тянут кое-как, гужом!За ним, как в осень трутни праздны,Крылатым в воздухе полкомЛетят толпою тени разныИ там и сям. По слову: «Стой!»Кивнула бледна тень главойИ вышла с кашлем из повозки.«Кто ты? — спросил ее Минос, —И кто сии?» — на сей вопрос:«Мы все с Невы поэты росски», —Сказала тень. — «Но кто сииНесчастны, в клячей превращенны?»— «Сочлены юные мои,Любовью к славе вдохновенны,Они Пожарского поютИ топят старца Гермогена;Их мысль на небеса вперенна,Слова ж из Библии берут;Стихи их хоть немного жестки,Но истинно варяго-росски».— «Да кто ты сам?» — «Я также член;Кургановым писать учен;Известен стал не пустяками,Терпеньем, потом и трудами;Аз есмь зело славенофил», —Сказал и пролог растворил.При слове сем в блаженной сениПоэтов приподнялись тени;Певец любовныя ездыОсклабил взор усмешкой блуднойИ рек: «О муж, умом не скудный!Обретший редки красотыИ смысл в моей «Деидамии»,Се ты! се ты!..» — «Слова пустые», —Угрюмый судия сказалИ в Лету путь им показал.К реке подвинулись толпою,Ныряли всячески в водах;Тот книжку потопил в струях,Тот целу книжищу с собою.Один, один славенофил,И то повыбившись из сил,За всю трудов своих громаду,За твердый ум и за делаВкусил бессмертия награду.Тут тень к Миносу подошлаНеряхой и в наряде странном,В широком шлафроке издранном,В пуху, с косматой головой,С салфеткой, с книгой под рукой.«Меня врасплох, — она сказала, —В обед нарочно смерть застала,Но с вами я опять готовЕще хоть сызнова отведатьВина и адских пирогов:Теперь же час, друзья, обедать,Я — вам знакомый, я — Крылов!»«Крылов, Крылов», — в одно вскричалоСобранье шумное духо́в,И эхо глухо повторялоПод сводом адским: «Здесь Крылов!»«Садись сюда, приятель милый!Здоров ли ты?» — «И так и сяк».— «Ну, что ж ты делал?» — «Всё пустяк —Тянул тихонько век унылый,Пил, сладко ел, а боле спал.Ну, вот, Минос, мои творенья,С собой я очень мало взял:Комедии, стихотвореньяДа басни, — всё купай, купай!»О, чудо! — всплыли все, и вскореКрылов, забыв житейско горе,Пошел обедать прямо в рай.Еще продлилось сновиденье,Но ваше длится ли терпеньеДослушать до конца его?Болтать, друзья, неосторожно —Другого и обидеть можно.А боже упаси того!
1809
