Барак, при близком рассмотрении, оказался добротно сколоченным сооружением с промазанной густой паклей в щелях между брёвнами. Сквозняки монахи не жаловали и, судя по неостывающей печке, тепло любили также летом. Второй барак поодаль выглядел ничем не примечательней первого, разве что дым из него не клубился. И на первом и на втором Зорин не углядел окон, но с выводами торопиться не стал. Возможно, окна выходили в слепой для глаза зоне. Вадим, идущий в голове группы, размышлял, монахи ли там вообще или какое новое порождение, загадкой и сюрпризом, ждущее их на пороге. За пару шагов до двери ёкнуло сердце, волнительно похолодели пальцы, потянувшись, но, ещё не дотронувшись до дверной скобы. Зорин вдруг интуитивно увидел: ТАМ не коконы. И не монахи. ТАМ пропасть всякого в себя.
К НИМ ИСТОПНИК СТОЯЛ СПИНОЙ.
Фигура не зловещая, но и бесприветливая тоже. Никакая. Тёмный балахон до пят и капюшон на голове. Стоял недвижно и незначаще. Это был не кокон — подспудная глубинка, а что-то… Наитие кричало: его роль скажется позднее, а сейчас… Привлекала внимание печь, а вовсе не он. Отнюдь не закопчённая буржуйка, а красиво сложенная каменка. Она раззявила огнедышащую пасть, и огонь яркими сполохами бесновался в печном жерле, выжигая черные головёшки внутри. Огонь как огонь, но он не освещал и пятой части тёмного помещения. Небывало тёмного… Сам огонь словно был закрыт внутри печного периметра и свет, который должен исходить от него, по каким-то причинам не исходил. Тьма барака плотно охватывала границы яркого прямоугольного пятна, и от этого взгляд не хотел искать ничего другого. Сознание ещё непомутнённое успевало отмечать следующее. Печь не раздавала жара. К ней не хотелось тянуть озябшие руки, если таковые были бы озябшими. К ней не хотелось льнуть, как если б стоял мороз, и не хотелось бежать, как если б растопили не по сезону. Печь была инертна, но она была живая. Живая тем, что впускала в себя. Каждого. Отдельно… В себя.
Из пяти первый -
…Солнечные лучи по-хозяйски врывались каждое утро в бесшторовые окна общаговской комнаты. Разливались по постели, слепили, пытаясь разлепить неохочие до подъёма веки.
— Блин-ски. — Ворчит полупроснувшийся Иван, кутая голову одеялом, надеясь таким образом вернуть ночь, а с ней возродить сладкие минуты сновидений. Потерянный сон не возвращается, но лежать в полудремотной истоме удивительно приятно. Особенно когда знаешь, что вставать всё равно придётся, просто тренированный мозг ждёт сигнала писклявого будильника. Он-то запищит, но до него — одна миллионная космической вечности и блаженство!
Наконец «пип-пип; пип-пип» дешевого батареечного будильника разгоняет сонную хмарь окончательно, нудно вытягивая бренную душу из царства Морфея.
— Клим, убей свой будильник на хрен! — Воет сосед по койке Маклауд, прозванный так за любовь к популярному сериалу о бессмертных.
Климов прыжком выскакивает из лежбища и быстро накрывает ладонью рычажок на, декоративном под домик, будильнике.
— Блин! Я сам убью твою пикалку! — продолжает ругаться Маклауд. — Выходной и не выспишься…
— Ладно-ладно, убивец! Спи дальше!
В отличие от пацанов Иван не прожигает субботу до синючего цвета. И потому воскресенье у него не похмельный продув, а день, реально заточенный под действие.
Палыч жалел его выходной и всегда предлагал являться к гаражу не раньше одиннадцати. Но Климов не желал пропускать ничего. Теория теорией, а практика — вещь не только полезная, но и сугубо устойчивая в среде автомехаников. Инструкции, циферки — это всегда сквозняком и мимо. А то знание, что впитывается через руки — незабываемо никогда. Сейчас Палыч перебирает двигатель и Ваня на правах «принеси-подай» не гнушается лишний раз чё спросить, а где и помочь активно, на то он и подрядился в эти «смотрины».
— Гильзочки менять не будем! Застопори их гайками, чтобы не двигались, а то потом х… найдёшь. — В гараже Палыч говорит не как учитель, а как истый автомеханик, прибегая к простым и доступным оборотам. Даже мат в обрамлении его мягкого бархатного голоса звучит особенно.
— Не спеши, Ваня! — руководит процессом Палыч. Он доволен учеником, его кипучей деятельностью, но следит, чтоб прыть ученика не стала ему в ущерб, когда тот по незнанию расстарается «не так». — Прежде чем поршни вынуть, надо их пометить, понимаешь? Каждый по своему месту родной. На, маркер, помечай! Чтоб и там и там… Ставь или цифру или букву! Во-о! А то будет потом угадайка…
Шестая модель АвтоВАЗа чем-то и во многом напоминает автомат Калашникова. Также подлежит сборке и разборке. Также подлежит чистке, смазке, выверке. Запоминанию… Вот только «на время» ремонт не делают. Начудить можно.
Из пяти вторая…
Девочка лет восьми в сиреневом платьице подбегает к ветхому забору, за которым бабушка раскидывает вилами навоз.
— Бабуль-я-а! — кричит девочка. — А дай я тоже!
— Ташка! — кричит бабушка, не подпуская её за ограду. — Ты чего в нарядном? Тут грязище-говнище! Я ж собрала те одежонку плохонькую! Там на комоде, али не видела? И сапожки у сундука. Беги, переодевайся! В таком не пущу!
— Ну, я тоже хочу! — канючит Наташка, вцепившись в калитку.
— Переоденешься, придёшь, я дам тебе инструмент! — говорит бабуля, смешно выставляя ударение на «у».
Наташка знает: раз бабуля сказала… хнычь не хнычь, а всё будет, как она велит. Грабли, что были вручены суровой бабушкой, непомерно велики, но Наташка старается. На кону её маленькая гордость, а в гордости — всего ничего: расстараться на всю мочь. Ручки устают держать непосильное древо, но девочка пыхтит, злюче торопится и старается, как может. Бабушка с любовью смотрит на внучку.
— Отдохни, кнопочка!
Куда там, «кнопочку» только подстёгивает эта нежность.
— Сама-то не отдыхаешь.
— Ну-у… Я взрослая баба, а ты кнопочка…
— Я не кнопочка, я тоже баба!
Наташка много чего набралась за две недели отдыха в деревне: и траву на грядках щипала и морковку сама дёргала. Никто её не заставлял, бабка, та напротив, усаживала её к телевизору. Посиди, мол, а бабулька пока сходит до делов каких. Однако, чертёнок был не усидчив и норовил воткнуться в любое зачинание. Уже на третий день она поссорилась с гусями. Поначалу испугалась, но получив инструкции спустя, могла дать оборотку гусиному вожаку и тот пасовал, пятясь, сипло разинув клюв. Чувствовал, что девочка пойдёт дальше угроз. И точно, Наташка, увидев, что ей уступают, ломала все традиции, будь они написаны сотни раз. Девочка — характер. Корова кажется ей поначалу сущим злом. Невероятным рогатым чудовищем, жующим меланхолично травяную жвачку. Но подойдя ближе, девочка видит что это «чудовище» само её боится, и если б не успокаивающая властная рука бабушки, давно шарахнулось наутёк.
— Зоречка наша, — треплет жесткий загривок бабуля. — Не бойся, Ташунька! То добрая скотинка. Ласковая. Молочко, что вечером пьёшь, то она нам приносит.
Наташка видит в тёмных коровьих глазах безмерную грусть-печаль, непонятную обиду и смирение со всем, что вокруг неё происходит. Удивительно как детское воображение выстраивает образы. Спустя немного Наташка увидит сон, в котором корова Зорька пожалуется ей на коровью судьбу, вполне сносно владея человечьим языком. А ещё через два года от них уйдет отец, её любимый папка, балующий и задаривающий её трогательными игрушками. Уйдёт тайком, не попрощавшись, оставив матери поспешную трусливую записку: «Ухожу. Прости, если сможешь. Люблю другую». И тогда ещё непонимающая Наташка вдруг обнаружит в застывших маминых глазах ту самую коровью вселенную: изумление, немую обиду и безропотное смирение.
КАК БОЛЬНО…
Из пяти третья -
… Сначала глаза не видят ничего. Темнище… Потом становятся различимы первые уловимые контуры окруживших её предметов. Темнота не спешит выдавать свои секреты, а если выдаёт, то придаёт таинственность каждому проступившему очертанию. Маленькой Люсе это жутко нравится: видеть не то, что есть или должно быть на самом деле, а видеть то, что рождает в душе сумеречный страх. Уже потом, когда ведро становится ведром, швабра шваброй, глаз обвыкается и комната, увы, что накрыла ее одеялом ночи, становится скучно светла. Да и не комната это вовсе. Всего лишь крохотное подсобное помещение, где хранится инвентарь уборщицы. И поэтому нос улавливает запах ещё свеже влажной тряпки, сохнущей на батарее. И поэтому в посветлевшей конурке на жестяном ведре намалевано краской «2корп». Всё просто, пресно и никаких тайн. Отчётливо сияет дверная щель и видно как носятся тени, разнося общим гулом голоса.
— Девочки, кто-нибудь видел Люсю?
— Мы играли, а потом она сказала…
— Что сказала, Вика?
— Сказала: идёт смотреть чудеса…
— Чего?! Чего идёт смотреть?
