— Христос не оставит их! — громко сказал Острожский старой княгине, и Курбский откинулся на спинку кресла, прикрыл веки.
Он сидел неподвижно, борясь со своими чувствами, непрерывно повторяя в уме: «Господи, помилуй», — но понимал, что здесь, рядом с ней, даже это не поможет и что надо бежать отсюда.
Они уезжали все глубже и дальше в сонный снежный день по раскатанной дороге, и сани скользили, покачивали, увозили прочь от этого города роскоши, гордыни, болтовни и колдовства. Да, он знал, что бежит от колдовства. Всегда бежит: из Дерпта — в Вольмар, из Вольмара — в Вильно, из Вильно — в Ковель. Она тоже живет на Волыни, где он будет теперь жить. Где-то под Владимиром-Волынским ее имение. Какие мягкие здесь зимы, теплые снега, голые ветлы вдоль дороги! Его покачивало в санях, сзади визжали подковы его охраны.
Да, он бежит, но куда убежишь от наваждения? Или от преступления? От женщины или от ненависти? Вот он так и не причастился и в Вильно — боялся, что и здесь его не допустят к причастию: ведь он не может простить. Неужели есть такие праведники, которые могут простить даже Ивану Кровавому? Есть ли в Ковеле православный храм? Есть, конечно, это же город порубежный еще Владимира Святого. Где-то сейчас в своем имении умирает Радзивилл Черный. О чем думает он, недавний владыка тысяч людей? Где-то сейчас расчесывает свои могучие лесные волосы Бируте? Нельзя думать о ней, потому что сохнет во рту, и глаза немеют, и кровь стучит молотами в теле. Нельзя, но он и не думает — он видит ее, и все. До малейшей жилочки. Надо оградиться крестом, но он не может. Или не хочет. Что с ним? Где-то в городе Москве в смятении шепчутся оставшиеся друзья: что такое опричнина?[120] Они не могут теперь бежать — поздно. Но и он, убежавший, все бежит, и нет конца этому бегству.
На третий день пути началась такая оттепель, что пришлось бросить на дороге сани и продолжать путь верхом. Они торопились, хотя торопиться было незачем и некуда.
Далеко позади остался обоз Константина Острожского, которому было по пути с ними до самого Ковеля, — его земли лежали в ста верстах южнее, а Москва вообще осталась на краю света, но все равно не отпускала: письмо Ивана вспоминалось как клочки, несущиеся по ветру, — отдельные слова и мысли, и он опять отвечал и спорил, но все яснее ощущалось, что слова Ивана — это не обвинение, а скорее оправдание и даже исповедь: «нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг», «бессмертным себя не считаю», «по природе я так же подвержен немощам, как и все люди», «верю в Страшный Суд Господень!», «жестоко я страдал от вас в юности и до последнего времени», «когда мы остались с братом сиротами, никто нам не помогал», «было мне в это время восемь лет… тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище, ни в чем нам воли не было», «сколько раз мне и поесть не давали вовремя… и так жили мы в гонении и утеснении».
Иван говорил — жаловался, а потом разъярялся, и все это было и правдой и ложью, потому что людей он видел то белыми, как снег, то черными, как аспид, и не щадил в безумии и малых младенцев, а теперь вот опричнина — непонятное воинство, непонятные слухи. Что это? «Не хочу отвечать тебе, Иван, многословно и витийствовать, потому что я смирился, и не знаю, зачем ты язвишь меня, изгнанного твоей ненавистью и всего лишенного? Ты бы лучше утешил меня, твоего верного друга, чем кусать словами: ведь совесть тебя обличит! Не буду тебе отвечать — подождем, уже скоро предстанем оба перед нездешним Судией, как я верую, близко мы, у порога…»
Все это, написанное еще в Вильно, он не отослал — боялся, что схватят гонца, как Шибанова, да и не было больше страсти той, что раньше, остался лишь гнет страха перед тем неведомым, которое, как черная туча из расселины, вошло в царя Ивана и зловонно-тяжко окутало Александрову слободу, где, говорят, он скрылся со своим нечестивым воинством — опричниной. Один раз Курбский проезжал теми местами и сейчас припомнил еловые леса, и тын, и гнилые ворота: тоща там было запущенно и тихо. А теперь вторая столица Руси? Нет, логово, где залег зверь, прячась от собственного народа. «Что еще ждет нашу несчастную землю?» Но тут он вспомнил, что земля эта теперь не его земля и что ехал он с королевским наместником получать новую землю. Он ни с кем не говорил: Андрей Ходкевич, сын Григория, молодой, но полный гордости и высокомерия наместник Могилевский, ехал все время впереди, а на привалах за ужином рассуждал о предметах посторонних и светских вежливо и равнодушно. От имени короля он должен был ввести князя Курбского во владение новым имением, но от своего имени он Ничего ему не был должен, а в глубине не доверял и не любил.
Так они ехали день за днем, пока не увидели как-то под вечер стены и башни крепости города Ковеля, основанного Владимиром Святославичем, сожженного Батыем[121] и отстроенного вновь при Гедиминах. В посаде в сумерках зимних уже кое-где зажглись огоньки окон, было мирно, лаяла собачка за забором, медленно ехал к городу воз с сеном. Курбский оглядывался, привстав на стременах: начиналось новое, неизведанное — вот оно, его нынешнее княжество, его удел. Может быть, он возродит в нем род князей ярославских, изничтоженный Иваном Московским? Он не знал, что его здесь ждет.
— Я поеду вперед, — сказал Андрей Ходкевич, — чтобы предупредить старосту города и ратманов, кто едет, иначе они могут оказать сопротивление.
— Мы въедем в город вместе, — твердо ответил Курбский. Он обернулся и посмотрел на Ивана Келемета, который всю дорогу не снимал ни шлема, ни кольчуги. Сейчас он ехал во главе отряда в сорок сабель, и его широкоплечее, сильное тело было, как всегда, надежно и готово ко всему, а косящий взгляд все подмечал.
— Мы въедем рядом, к ратуше, — повторил Курбский, — а там ты поговоришь с войтом, и ратманами, и бургомистром — со всеми, кто должен встретить нас с почестями как посланников самого короля. Почему ты не послал предупредить их с дороги?
Ходкевич пожал плечами: он не хотел говорить, что сделал это, но получил ответ, что город примет Курбского с честью только после того, как увидит королевские жалованные грамоты своими глазами. Поэтому он не удивился, когда оказалось, что городские ворота заперты, мост поднят, а из бойниц смотрят дула пищалей. Ковель был хорошо укреплен на всякий случай — и от днепровских атаманов, и от крымских татар.
3
ЖАЛОВАННАЯ КОРОЛЕВСКАЯ ГРАМОТА
КНЯЗЮ АНДРЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ КУРБСКОМУ
НА ГОРОД КОВЕЛЬ С ВОЛОСТИЮ
1565 декабря 5 дня
Сигизмунд-Август, Божией милостью король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Самогитский, Мазовецкий, Лифляндский и иных. Объявляем сим листом нашим нынешнему и будущему поколению, что князь Андрей Михайлович Курбский… оставил все свои имения и приехал к нам на службу и в наше подданство и был посылаем вместе с рыцарством нашим воевать земли неприятеля нашего князя Московского и служил нам, господарю, u республике верно и мужественно… Поэтому мы дали ему по милости нашей замок наш Ковель в земле Волынской, с дворами, фольварками, юродами, местечками, имениями, с волостью и людьми, с денежными платежами, данями медовыми, хлебными и всякими на том же основании, на котором замок тот находился в нашем владении по смерти королевы ее милости великой княгини Боны, матери нашей…
Писано в Кнышине лета от Рождества Христова тысяча пятьсот шестьдесят пятого месяца декабря пятого дня.
Сигизмунд-Август, король
Михаил Гарабурда[122], писарь
Ковельское имение состояло из города Ковеля с замком, местечка Вижву с замком, местечка Миляновичи с княжеским домом и двадцати восьми сел и деревень.
Ковельское имение было богато и густо населено. Отсюда вывозили лес и хлеб по Бугу и Висле в Данциг и Эльбинг, в селе Гойшене добывали железную руду, было развито звероловство, пчеловодство и разные ремесла.
В Ковеле было в то время девяносто семь городских кирпичных и сто пятнадцать деревянных полудеревенских домов, замок с квадратной башней из потемневшего известняка. Вокруг замка был ров с гнилой водой, отведенной из реки Турьи, и посад — куча хижин под серой соломой. На перекрестке грязных дорог против ворот стоял черный постоялый двор — корчма, около которой всегда торчали поднятые оглобли выпряженных телег. На коньке корчмы на колесе гнездились аисты. Город пользовался самоуправлением по законам магдебургского права, и не только шляхта, но и ремесленники, и торговцы-евреи были под защитой королевских грамот и чувствовали себя свободными людьми.
Курбский разделил свои владения на три волости: Ковельскую с урядником Иваном Келеметом, Вижвускую с урядником Иваном Постником и Миляновичскую с урядником Василием Калиновским[123].
