коже наждаком. У меня под подбородком пульсирует вена.
Марго встает рядом, заклеивает пациенту глаза и осторожно приподнимает простыню, чтобы закрыть его лицо.
Я делаю глубокий вдох, увлажняя маску изнутри, и смотрю на груду голубых тряпок на операционном столе. Единственный признак того, что передо мной человеческое существо, – маленький участок плоти на груди и голые ноги, торчащие на другом конце стола.
И вот, когда заклеены глаза и закрыто лицо, Ахмед Шабир исчезает. Передо мной остаются только море голубой ткани и задача, которую нужно решить. Моих эмоций как не бывало, все сгладила беспощадная логика, и если раньше этот мой защитный механизм помогал мне спасать жизни, то сейчас поможет жизнь отнять.
Я вспоминаю взгляд, который несколько дней назад бросила на меня Марго в раздевалке, – как будто я холодная, жесткая машина, лишенная человеческих чувств.
Может, я и правда бездушная.
Я опускаю взгляд на выбритую грудь пациента, чистую, как холст. Мажу кожу темным антисептиком там, где собираюсь сделать надрез, и чувствую легкую дрожь сердца, тепло его плоти, пульсирующей под кончиками моих пальцев в перчатках. Но это не находит во мне никакого отклика.
Ахмед Шабир – это просто переплетение вен и мышц.
– Начинаем, – говорю я, протягивая руку. – Скальпель.
19
Марго
Суббота, 6 апреля 2019 года, 10:02
Я смотрю, как доктор Джонс беззвучно проводит скальпелем по груди пациента и плоть открывается, как напитанный кровью цветок.
– Тампон, пожалуйста, – говорит она.
Протягиваю руку, чтобы промокнуть кровоточащие сосуды, смотрю, как она прижигает самые упорные из них, и опаленная плоть издает слабый запах, похожий на подгоревший жир, – я странным образом полюбила этот запах.
Я не перестаю восхищаться человеческой анатомией. Как только начинается операция, все мои личные проблемы испаряются и все мое внимание приковано к телу: меня завораживают кожа, кости, его устройство, его дефекты. Многие упали бы в обморок от вида грудной клетки под слоем рассеченной кожи, но я смотрю на это с восторгом; я вижу части человеческого тела, которые большинство не увидят никогда в жизни. Иногда я думаю, что хорошо было бы остаться здесь навсегда, наблюдать разрез за разрезом, смотреть, как пляшет перед моими глазами обнаженное сердце. В эти минуты я забываю все, что происходит вне этих стен.
– Пила, – говорит доктор Джонс.
Я передаю ей осциллирующую пилу. Звук металла, вгрызающегося в кость, рассекает комнату надвое, нарастая, а потом затихая, когда она разрезает грудь надвое.
– Ранорасширитель.
Мы обмениваемся инструментами, и я смотрю, как она вставляет металлические зубцы в разрез и медленно раскрывает грудную клетку, обнажая мир, который скрывается внутри. Сердце бьется в своей защитной сумке – прекрасное и отвратительное зрелище одновременно.
– Ножницы.
Я передаю ножницы и смотрю, как она разрезает сумку – два слоя мутной волокнистой ткани. Оттуда вытекает жидкость, ее быстро отсасывают.
Здоровое сердце было бы приятного розоватого цвета, но у мистера Шабира сердце кажется темным и злым. Его облепили фрагменты желтого жира, как ракушки облепляют остов корабля. Я не отрываясь смотрю на мышцу размером не больше сжатого кулака, которая съеживается и подпрыгивает внутри грудной клетки. Все проблемы кажутся несущественными, когда я смотрю на работу человеческого сердца. Это так просто, но завораживает.
– Мы готовы подключать к аппарату, Карин? – спрашивает доктор Джонс.
– Все готово.
Помощница Карин передает две трубки. Доктор Джонс вставляет одну из них в правое предсердие, борясь с извивающимся сердцем, как будто оно не хочет, чтобы его касались. Вторую вставляют через маленький надрез в аорту.
– Включайте аппарат, – просит доктор Джонс.
Аппарат начинает работу, и кровь медленно покидает пациента, поднимаясь по трубке прочь от тела. Сердце продолжает биться даже пустым.
– Зажим, – говорит доктор Джонс.
Я передаю ей зажим – это ножницы с мягкими голубыми подушечками вместо лезвий. Она пережимает аорту, чтобы кровь, которая сейчас в аппарате, перестала подпитывать сердце и оно прекратило биться.
– Полный поток, – объявляет Карин.
После того как аорта пережата, атмосфера в операционной совершенно меняется: сердце сразу начинает умирать. Мне всегда нравилась эта часть, напоминающая шекспировскую трагедию: чтобы починить сердце, нужно, чтобы оно оказалось на пороге смерти.
– Калиевый раствор, пожалуйста.
Доктор Джонс берет у меня шприц и впрыскивает жидкость прямо в сердце, и я с восторгом смотрю, как оно медленно начинает останавливаться по мере того, как действует раствор, парализуя мышцу и охлаждая ткань, чтобы она не начала увядать. Наконец сердце полностью замирает и легкие перестают работать. Пациент теперь существует только благодаря аппарату.
– Спасибо, – говорит доктор Джонс и передает мне шприц.
Наши руки в перчатках на мгновение соприкасаются, и я вздрагиваю.
Я чувствую, что у нее дрожит рука.
Смотрю, как она берет сердце в руки и переворачивает его в грудной клетке, чтобы увидеть артерии, кровоток в которых будет восстановлен с помощью венозного шунта. Сердце безмолвно вибрирует в ее нетвердой руке. Она кладет его обратно и сгибает и разгибает пальцы.
Может, она снова мало спала. Как и вчера, кожа у нее бледная, вокруг глаз такие же темные круги. Предположение, которое сделал бы любой нормальный человек, здесь не работает.
Доктор Джонс провела бессчетное количество операций, не может быть, чтобы руки у нее дрожали от страха.
20
Анна
Суббота, 6 апреля 2019 года, 11:20
Я ничего не могу поделать со своими руками.
Каждый раз, когда я беру инструмент, яркий свет отражается от вибрирующей стали и едва не кричит о том, чтобы кто-нибудь посмотрел в мою сторону. Когда я беру в руки сердце, оно дрожит. Они наверняка уже заметили, в каком я состоянии. У меня все лицо в каплях пота, пот стекает по вискам горячими солеными струями.
У доктора Бёрке включено радио. В любой другой день я бы не слышала его, но сегодня кажется, что музыка орет на полную громкость, а на противоположной стене надо мной глумятся часы, тикая на своем насесте.
«Будь со мной, малыш…»
Тик. Тик. Тик. Тик.
«Будь моей, малыш…»
Тик. Тик. Тик. Тик.
Я стискиваю зубы, чтобы не обращать внимания на этот шум, и не отрываясь смотрю в грудную полость.
Правая коронарная артерия успешно шунтирована. Это хорошая работа, и, несмотря на то что глаза мне заливает пот, а мозг от недосыпа превращается в творожную массу, швы аккуратные и ровные. Но с огибающей артерией все сложнее. Как бы я ее ни захватывала, иглодержатель выскальзывает из моей нетвердой руки, хирургическая нить теряется или запутывается прежде, чем мне удается затянуть узелок. Я делаю уже третью попытку, а песня ревет мне в уши, впиваясь одним конкретным словом.
«Малыш…»
Хватит.
«Малыш…»
Пожалуйста.
«Малыш…»
Нет, нет, нет…
«Будь моей, малыш…»
– Выключите, наконец, эту хрень!
Музыка мгновенно замолкает. В операционной воцаряется звенящее безмолвие.
Все смотрят на меня.
– Извините, – бормочу я. – Мне нужно сосредоточиться.
Вполне вероятно, что это худшее, что я могла сейчас сделать. Теперь в операционной мертвенная тишина. Я чувствую, как воздух набухает враждебностью, как мои сгорбленные плечи жжет от их взглядов, как внимательно они наблюдают за моей запинающейся рукой.
– Марго, – говорю
