получше. Заменить его было некем. Отчаявшись, я взяла на его место Коллин Суини: ей очень нравился сценарий, но из-за ярого сексизма в новозеландской киноиндустрии ей доводилось только крутить фокус.
Коллин попросила эскизы раскадровок. Я запаниковала. Я не умела рисовать — у меня в принципе не было визуального чутья. То, что сцены в фильме состоят из кадров разной длительности, казалось чем-то загадочным и туманным. Должны ли мы видеть героев в фас или три четверти? Я не знала. Почему не там, а здесь? Как поэты понимают, где оборвать строку? «Идея фильма» основывалась на цепочке из слов, голосов и эмоций, и я почему-то решила, что Деннис сумеет перевести их на киноязык. Никогда до этого я не думала о кино в визуальном отношении; я едва ли знала разницу между средним планом и крупным.
Словом, в феврале, когда в Окленде я пробыла всего полтора месяца, мне казалось, что я уехала из Истона от Сильвера и Лили сто лет назад. А потом среди ночи позвонил Сильвер и сказал: «У меня плохие новости» —
Как же непросто сейчас найти подходящий тон или интонацию для того, чтобы написать о смерти нашей собаки Лили. Сегодня 24 ноября. Завтра после обеда я уеду на север штата и проведу там День благодарения и еще пять дней. Сегодня за рулем на обратном пути с побережья я старалась придумать что-то изобретательное и душераздирающее, помесь Флобера и «Крошки Доррит», но теперь всё это кажется такой глупостью.
Несколько недель Сильвер исправно звонил и присылал факсы, утаивая от меня, что Лили становится всё хуже, но в конце февраля он всё-таки признался. С опухолью ничего нельзя было сделать. Несмотря на то, что Лили не может говорить, он видел, что она страдает от ужасной боли. Ее легкие наполнялись мокротой, она с трудом дышала. Визиты к ветеринару на Колледж-Хилл участились. Ей откачивали жидкость из легких, вкалывали собачий морфий. В один из дней ветеринар предложил прекратить ее страдания, но это было слишком неожиданно, Сильвер был не готов. Он попросил еще раз прочистить ей легкие, чтобы провести с ней последнюю ночь. Я пишу это и плачу — перед глазами образ Сильвера, которому было тогда пятьдесят шесть: один в арендованном истонском доме, он укачивает умирающую таксу. «Она смотрела на меня, — сказал он, — она всё понимала…»
Этот образ и сейчас отбрасывает меня в то абсолютное, бездонное горе, для которого не найти слов. Больше всего в Сильвере я любила его способность к сопереживанию. У нас не было детей. Что удерживало нас вместе после смерти Лили? Она была тем, что происходило между нами за пределами слов, она была нашим талисманом, нашей жертвой. Она была средством чистого восприятия.
Одна в Окленде, я сидела вместе с Дельфин, телефоны продолжали трезвонить, а я всё плакала и плакала. Слезы ведут тебя по концентрическим кольцам грусти. Ты закрываешь глаза и движешься наружу сквозь круговорот, который стремится затянуть тебя в самое грустное из возможного. И самое грустное — это не что иное, как сама грусть. Она слишком огромна, чтобы ее увидеть или назвать. Приблизиться к ней — значит узреть Бога. Это сводит с ума. Потому, начав падать, ты чувствуешь свое приближение к месту, откуда пути назад не проследить — оно слишком великое и древнее. В нем слишком много частиц других людей, один человек не в силах вобрать в себя всё. Скорбь — это информация.
На вторую ночь моих безостановочных рыданий мне позвонил отец и сказал: «Прекращай». И я прекратила, потому что однажды я уже сходила с ума в Новой Зеландии и с тех пор знала, что сумасшедшим женщинам не дают и слова сказать, не то что снимать фильмы.
Сильвер прислал мне одну из самых красивых фотографий Лили — она смотрит прямо на нас, висячие уши разведены в стороны, плещется в пруду с лилиями, невинная, как Офелия Милле. Через две недели на мой день рождения Коллин подарила мне маленькую деревянную рамочку для этой фотографии, чем растрогала меня до глубины души. Поэтому, когда счет на аренду светового оборудования оказался на три тысячи долларов больше той суммы, о которой договорилась Коллин, мне пришлось его оплатить.
Для этих съемок, своего первого полного метра, в технической заявке Коллин запросила две фуры гигантских световых приборов HMI, а также долли-тележку с кран-стрелкой. Чтобы всем этим управлять, требовалось пять человек: два профессиональных грипа и три гафера. Мы с Коллин решили, что фильм должен выглядеть лирично. Мы вместе запланировали в одну из ночей отснять для заявочного плана роскошный отель, который имел весьма косвенное отношение к сюжету фильма. Чтобы подсветить эту сцену, Коллин арендовала специальный прожектор, способный осветить целый квартал. Его закрепили на грузовике-платформе, а управлял им специально нанятый человек. Я выписала еще один чек. Менять что-либо было слишком поздно. Фильм полностью вышел из-под контроля. Каждый отдел превратился в самостоятельное королевство, все были озабочены только личными карьерными достижениями, я же пребывала в неведении. Они были рабочей силой, а я руководством. По мере приближения первого дня съемок второй режиссер предпринял терпеливую попытку объяснить мне основы кинопроизводства. Мои глаза остекленели. Упоминалось какое-то правило соблюдения осей и еще что-то про «восьмерку» — направления съемки, которые нельзя нарушать, чтобы сохранить монтажность повествования. И всё-таки у этого фильма есть логика, думала я, и она во мне —
Сильвер до сих пор удивляется: «Как человек с таким неразвитым визуальным воображением, как ты, мог захотеть снимать кино?»
Здесь, в Нортуэст-Вудс, дубы за окном мелко дрожат выцветшей сепией. Съемки Гэвина Брайса в Северной Африке заканчиваются через две недели. Я пробуду здесь еще месяц, не больше. Сегодня последний день ноября. Я всю жизнь жила с этой идеей — «идеей фильма». На выходных я была в Южном Адирондаке, а в среду ближе к вечеру, накануне Дня благодарения, сюда приехал мой друг Уоррен. В доме было полно гостей, поэтому я отвезла его в «Нортвудс-Клаб» — место, которое после продажи магазина перешло к Говарду Куку. Говард сдает комнаты, но дом стоит пустой, там никто не хочет жить.
Мы заехали в бар, чтобы забрать у Говарда ключи. Был один из тех пасмурных ранних вечеров, когда облака наполовину свисают с гор и ночь просачивается раньше, чем успевает начаться день, и, пока мы поднимались по склону холма, я вспомнила, как впервые снимала кино. Уоррен тоже был там. Дюжина людей, толком друг друга не знавших, приехали из Нью-Йорка на
