Большинство министров приняло деятельное участие в прениях. Молчали только Кассо и Сухомлинов. Никто из говорящих не поддержал Маклакова. Что думал каждый из них — я, конечно, не знаю, но высказались все, кроме молчавших, самым резким образом, и все суждения заключались в развитии и дополнении мыслей, мною набросанных. Не отставал от других и Щегловитов, а Сазонов, Тимашев, Харитонов, Григорович и Рухлов не скрывали своего возмущения и заявили мне, что они вполне солидарны с моею оценкою, просят меня довести об этом до сведения государя и присоединяются ко всем тем мерам, которые я предложу, чтобы избавить не нас, а государя от неисчислимых последствий такого шага.
Останавливаться далее на обсуждении этого вопроса не было никакой надобности. Я заявил Совету, что буду немедленно просить разрешения государя приехать в Ливадию, но так как мне придется обождать, пока будет составлен и переписан мой доклад по вопросам внешней политики, а это потребует все же три-четыре дня, и тем временем посланный министром внутренних дел доклад может быть утвержден, то я сегодня же пошлю его величеству телеграмму, в которой выскажу взгляд всего Совета, кроме Маклакова, и буду просить не утверждать доклада последнего, по крайней мере до выслушивания моих личных разъяснений.
Я не скрыл от Совета, что в случае безуспешности моих представлений я буду просить государя об увольнении меня от должности, тем более что не могу не предвидеть столкновения и с Сенатом, который может отказаться от опубликования высочайшего повеления, как это он сделал по военному ведомству, отказавшись публиковать новое положение о Военно-медицинской академии, составленное с нарушением законов о порядке рассмотрения дел этого ведомства, выходящих за пределы тех особых законоположений, которые были изданы для этого ведомства. Все министры просили меня так и поступить, с Маклаковым же мы разошлись не простившись, так как он ушел ранее других.
На другой день утром я поехал к председателю Государственного совета Акимову, чтобы узнать у него, каким образом он не протестовал против такого назначения, хотя бы потому одному, что Штюрмер — член Государственного совета, и для него, как председателя, не безразлично, какие скандалы могут произойти с лицом, носящим это звание.
Разъяснив ему все, что произошло накануне в Совете, я высказал, что для меня совершенно очевидно, что все это дело рук князя Мещерского, который всегда оказывал особое покровительство Штюрмеру, и если бы он, Акимов, воспротивился такому невероятному плану, то Маклаков отказался бы от него, зная, каким доверием он пользуется у государя. Я не скрыл от него, что вчера послал государю телеграмму, и показал даже копию, пояснив ему, что я намерен предпринять по этому поводу, а в случае неуспеха буду просить об увольнении меня от службы. Акимов сказал мне, что он недостаточно вдумался в этот вопрос, когда ему передал Маклаков о своем намерении, но видит теперь, что опасность действительно очень велика, и уверен в том, что государь согласится со мною, тем более что для него совершенно ясно, что инициативы государя тут совсем нет и действительно все придумано Мещерским, а исполнено легкомысленным Маклаковым, в порядке угодничества перед его покровителем.
Через два дня, — это было в воскресенье, — ко мне позвонил по телефону Штюрмер и просил разрешения приехать ко мне. Я назначил ему в тот же день перед самым моим обедом. Он начал с того, что он крайне поражен дошедшим до него слухом, что о нем произошел очень крупный разговор между мною и министром внутренних дел. Он совершенно и не подозревал будто бы о том, что его «прочат» в московские городские головы, и он просит меня, ввиду наших старых отношений (в начале семидесятых годов мы были одновременно столоначальниками в статистическом отделении Министерства юстиции, но с тех пор почти не встречались), высказать ему мое откровенное мнение, которому он заранее подчиняется.
Я повторил ему все, что говорил в Совете министров и с Акимовым, и не скрыл, что послал уже телеграмму государю, и буду докладывать лично, как только получу разрешение приехать в Ливадию, и употреблю все мои усилия к тому, чтобы его назначение не состоялось, так как считаю, что и мой, и его долг заключается в том, чтобы оградить государя от вредных распоряжений, а не потворствовать случайным прихотям, с чьей бы стороны они ни исходили.
Штюрмер продолжал уверять меня, что он во всем этом деле решительно неповинен, благодарил меня за откровенность и просил передать государю, что он его усердно просит отменить его намерение, так как и сам видит, что доброго из этого ничего не произойдет, а избежать больших осложнений на самом деле будет трудно.
Я убежден, что Штюрмер просто говорил неправду. Он отлично знал обо всем от Мещерского и Маклакова, был в величайшем восторге от назначения своего в Москву, просил даже Министерство внутренних дел, как это мне потом подтвердил директор Департамента полиции Белецкий, чтобы ему разрешили поселиться в доме генерал-губернатора на Тверской, так как сам предвидел, что ему просто не удастся найти квартиру, но со мною говорил в указанном тоне для того, чтобы сказать потом, — если бы мои настояния расстроили весь план, — что он сам просил освободить от назначения, сулившего ему большие неприятности. По своей природе трусливый и совершенно не склонный принимать на себя сложные и трудные обязанности, он так же легко согласился со мной, как принял и милостивое предложение своего покровителя Мещерского, вероятно не дав себе вовсе отчета в том, какие осложнения могло вызвать такое назначение для него самого.
Телеграмма от государя с разрешением приехать в Ливадию пришла только на третий день, а следом за нею пришла и депеша от министра двора, извещая меня о том, что моя другая телеграмма, касающаяся «Москвы», принята благожелательно и мне поручено сообщить, что будут ждать моего приезда и не примут решения до него.
Приехал я в Ялту, как всегда, около трех часов дня и немедленно послал донесение государю о моем прибытии, прося указать мне время, когда я могу явиться с докладом. Я получил приглашение приехать в 8 часов вечера, если не устал с дороги, как передал мне прибывший с автомобилем камер-лакей.
Помню хорошо, что день был мрачный и сырой, пахло зимой, и дворец был пуст и без обычного оживления. Государь принял меня в его
