другой, который меня беспокоит больше, нежели вопрос о железнодорожном строительстве России. Неужели у вас не понимают, куда ведет направление вашей печати, усвоившее себе целиком приемы и направление французской и английской печати по отношению к Германии. Ее нападки на нас и лично на меня не предвещают ничего доброго. Все общественное мнение Германии глубоко возмущено ими. Ваши газеты забывают, что еще так недавно, в самую критическую для России пору войны с Япониею, я предложил ей очистить от ваших войск ваш Западный фронт и гарантировал вам полную вашу безопасность. Во время балканского кризиса, в часы самых опасных манифестаций я вел, как веду и сейчас, политику примирения, и поддерживаю вас во всем. И тем не менее выходки вашей печати, также как и выходки французской, с газетою господина Бюно-Варилья во главе, делаются совершенно невыносимыми, они ведут к катастрофе, которую я не смогу предотвратить. Скажите это вашему шефу», — прибавил император, показывая в мою сторону.
Давыдов ответил, что он не преминет поставить меня в известность о всей беседе, которой он только что удостоен, но просил императора Вильгельма разрешить ему ответить несколькими словами на только что им высказанное.
«Положение печати в России, — сказал он, — совершенно иное, нежели в Германии. Здесь печать очень дисциплинированна и сама охотно ищет постоянного осведомления от правительства и весьма дорожит им, считая до известной степени своим патриотическим долгом следовать директивам правительства и помогать ему.
В России она и недисциплинированна, и укомплектована по преимуществу элементами, считающими своим непременным долгом критиковать правительство и относиться большею частью отрицательно ко всему, что делается им. Органы печати, благожелательно настроенные в сторону правительства, считаются далеко не бескорыстными, несмотря на то, что такое отношение совершенно несправедливо. Закон не облекает к тому же правительство достаточными средствами к тому, чтобы держать печать в рамках благоразумия, держать же печать под эгидою цензуры, очевидно, немыслимо при современном состоянии страны.
Печать в России, таким образом, гораздо более свободна, чем это принято думать, и, несмотря на это, та же печать постоянно жалуется на недостаточную свободу, ей предоставленную, и этот лозунг проводится ею и во всей заграничной печати, которая, в свою очередь, постоянно говорит о каком-то гнете правительства на [русскую] печать, не давая себе отчета в том, что этот гнет существует просто в ее воображении.
Независимо от этого, нельзя забывать, что много органов печати находится в руках людей, враждебно настроенных к правительству, очень плохо осведомленных и не желающих просто осведомляться у правительства. Эти элементы просто не дают себе отчета в том вреде, который они наносят стране, а всякая попытка разъяснить их неправильное освещение принимается как давление на печать».
Слушая Давыдова, император едва сдерживал свое неудовольствие и резко ответил ему:
«Я не могу помочь делу, если оно находится с таком положении, как вы мне это изображаете. Я должен только сказать вам прямо — я вижу надвигающийся конфликт двух рас: романо-славянской и германизма, и не могу не предварить вас об этом».
Завтрак подходил к концу, и Давыдов успел только сказать императору, что славянский мир не предполагает атаковать кого бы то ни было и опасается только одного — атаки германизма, направленной на него и на его существование. Россия, в частности, желает только одного — мирного существования, отлично давая себе отчет в том, насколько оно ей необходимо, хотя бы для того одного, чтобы догнать то время, которое было упущено ею в прошлом, чтобы занять среди других народов место, на которое она вправе рассчитывать среди культурных стран. Что же касается Германии, то, не имея права говорить о ней, он спрашивает себя, что может она выиграть от вооруженного конфликта. Ей нужны предметы первой необходимости для ее исключительного по интенсивности промышленного оборудования, и еще больше она нуждается в мировых рынках для вывоза своих произведений. Что дадут ей последствия вооруженного катаклизма?
На эту реплику император ответил Давыдову:
«Вы разумеете столкновение германизма с славянством, предполагая, вероятно, что первый начнет враждебные действия. Если война неизбежна, то я считаю совершенно безразличным, кто начнет ее». И затем последние его слова были: «Мы с вами, по-видимому, различно оцениваем события. Я очень озабочен ими, и говорю вам совершенно определенно, что война может сделаться просто неизбежною, и предупреждаю вас об этом потому, что я предпочитаю вообще говорить с финансистами, так как они и более осведомлены, и умеют сказать то, что думают, тогда как господа дипломаты только могут создавать ненужные осложнения. Поверьте мне, что я ничего не преувеличиваю».
Расставшись с Давыдовым, я тотчас же записал все, что он мне сказал, и так как до моего свидания с канцлером у меня осталось всего несколько минут времени, то я условился с Давыдовым, что перепишу мою запись и покажу ее ему уже в Петербурге, прежде чем внесу в мой всеподданнейший доклад, или сохраню в виде прибавления к докладу, чтобы устранить возможность проникновения в печать. Разумеется, обо всем я поставлю в известность Сазонова.
Впоследствии, уже находясь в Париже в беженстве, я написал об этом эпизоде моего свидания с императором Вильгельмом особую статью для «Revue de Deux Mondes». Журнал набрал ее в корректуре, но затем долгое время не печатал ее и кончил тем, что не напечатал вовсе. Почему поступил этот журнал таким образом, я не знаю, хотя мне в точности известно, что бывший посол в Берлине Жюль Камбон говорил дважды директору журнала о крайней желательности напечатать мою статью.
На всякий случай я храню для памяти корректуру этой ненапечатанной статьи, которая воспроизведена здесь во всей точности.
Свидание мое с канцлером было назначено на 5 часов вечера. Когда я пришел к нему, меня провели к нему без доклада, и Бетман-Гольвег встретил меня словами: «Поздравляю вас от всего моего сердца, вы достигли успеха на три четверти. Нужно только придумать какой-либо компромисс, чтобы дать нам приличный выход из создавшегося положения, так как турки уже согласились поручить командование одним корпусом нашему генералу. Если ваше правительство не будет спорить, чтобы мы имели в наших руках, как учебную единицу, один из армейских корпусов турецкой армии, то я обещаю вам мое содействие в том, чтобы мы не настаивали на Константинопольском корпусе, лишь бы ваш протест
