не был повторен Францией».
Не принимая на себя окончательного решения вопроса и ссылаясь на то, что я должен обо всем доложить моему государю, я предложил в виде попытки к компромиссу исключить, во всяком случае, Константинополь и Адрианополь и избрать один из малоазиатских корпусов, предоставив нам сговориться с Францией и обеспечить ее обещание не протестовать, если выбор корпуса не будет близко затрагивать ее интересов.
Я настаивал, во всяком случае, на том, чтобы германский генерал не был официально назначен командиром корпуса, а была бы найдена более приемлемая формула, ясно указывающая на то, что его отношение имеет чисто учебный характер.
Подумав немного, канцлер сказал мне: «Я понимаю, вас удовлетворит, вероятно, такая постановка, при которой при турецком командире нашему генералу будут даны полномочия руководить им в смысле учебных занятий и применения на практике выработанных нами уставов».
Я ответил на это утвердительно и прибавив, что мы не имеем фактической возможности следить за секретными наставлениями и их применением, но не можем отказаться от принципиальной стороны вопроса, столь просто разрешающей вопрос о проливах и преобладании Германии на Босфоре. На этом мы расстались, причем канцлер сказал мне на прощание: «Вы можете быть довольны вашим приездом к нам, так как я почти уверен, что мы найдем формулу, которая даст вам удовлетворение».
Я успел передать все обстоятельства французскому послу, который обещал немедленно телеграфировать в Париж, и высказал лично от себя, что он думает, что соглашение между нами будет легко достижимо и, что и он находит, что я сделал все, чего можно было добиться при создавшемся положении вещей.
Теперь, много лет спустя, мне трудно уловить все оттенки впечатлений того времени, но у меня было, как тогда, так и теперь, впечатление, что Бетман-Гольвег был совершенно искренен со мною и искал и сам выхода из того положения, которое создалось помимо его участия, исключительно под влиянием известных кругов. Сам он, я думаю, действительно не сочувствовал принятому уже решению и отлично понимал, что ни мы, ни Франция не можем оставить без протеста такое решение, а такой протест только усугублял и без того напряженное положение дел Ближнего Востока.
Скажу даже больше, мне думается, что канцлер вообще не хотел войны и был со мною вполне искренен, когда, припоминая нашу встречу на Елагином острове, он тогда еще говорил, что Германия достигла мирным путем таких результатов в своей внешней политике, которые могут только укреплять ее продолжать мирное развитие их. Он был, бесспорно, не самостоятелен, и во всей беседе его явно слышалась нота неудовольствия на то, что, неся формальную ответственность за ход дел, он должен считаться с влияниями, превышающими его власть.
На другой день рано утром мы выехали в обратный путь домой. Поезд отходил в 7 часов утра. Несмотря на такой ранний час, канцлер встретил меня на вокзале, поднес букет жене, отвел меня в сторону и спросил, с каким чувством уезжаю я из Берлина.
Повторив ему, что у меня, к сожалению, нет уверенности в достигнутом мною результате, что меня продолжает озабочивать настроение императора и окружающих его военных, но что я надеюсь на его, канцлера, помощь в вопросе, в котором Россия не может изменить своей точки зрения, я просил его сказать мне совершенно откровенно, хотя бы и частным образом, на что могу я рассчитывать. Его ответ был буквально следующий:
«Я даю вам мое слово, что все мое влияние будет направлено на то, чтобы исполнить ваше желание, и я даже имею моральное право сказать вам, что вы уже достигли вашего желания, но в обмен на такую мою откровенность, я прошу вас сказать мне, не видите ли вы других тревожных точек в наших отношениях и не можете ли предупредить меня о том, на что мне следует обратить мое особенное внимание?»
До отхода поезда оставалось всего несколько минут. Я успел только сказать канцлеру, что, помимо общего политического положения и постоянного усиления военных приготовлений в Германии, я смотрю с особою тревогою на подготовительные работы к пересмотру торгового договора, так как до меня доходят слухи весьма тревожного свойства о том, в каком направлении ведутся работы в Германии и какие требования будут выдвинуты с ее стороны.
Взяв меня за руку, Бетман-Гольвег сказал мне: «Вы совершенно правы, этот вопрос гораздо острее, чем вопрос о Лимане фон Сандерсе, но зачем же с вашей стороны поднимается так много ненужного шума и неужели нет возможности и в этом вопросе найти средний путь? Как хорошо было бы, если бы вы опять приехали к нам, и мы могли бы спокойно переговорить обо всем».
На этом мы простились. В тот же день, в вагоне по германской дороге, а затем на следующий день уже в русском вагоне между Вержболовом и Петербургом, я продиктовал моему секретарю Дорлиаку подробный всеподданнейший доклад, перечитал и поправил его тотчас же по приезде в Петербург, показал его в проекте Сазонову, который не сделал на него ни одного замечания, и я немедленно послал его государю в Ливадию, прося его ознакомиться с ним до моего приезда, а Сазонова просил представить от себя заключения по всем его сторонам.
Сергей Дмитриевич [Сазонов] сообщил мне на другой день, что он представил государю простое заявление, что он вполне присоединяется ко всему, что мною сделано, и будет только ждать уведомления Свербеева об окончательном решении со стороны Германии. Как известно, на этот раз наш протест был формально уважен, назначение генерала Лимана фон Сандерса командиром 2-го корпуса в Константинополе не состоялось, и мы имели право сказать, что наша точка зрения была принята.
Что было затем сделано, после моего ухода в конце января 1914 года, мне уже неизвестно.
Об этом моем всеподданнейшем докладе я распространяться не стану. Он сделался предметом гласности, так как большевики напечатали его в конце 1928 года в особом издании под названием «Черная Книга».
Уже в июле 1924 года в Брюсселе появился ряд статей в одной из газет, посвященных русскому вопросу, в которых автор ссылается на тот же мой доклад, но уже с совсем иной точки зрения, находя в нем указание на то, как я обманывал французское
