Конечно, и сам Витте отлично сознавал, что он не прав, но ему это было нужно для того, чтобы толкать меня в минуту близкого моего падения, а у этого, бесспорно выдающегося человека, был совершенно особый склад ума и особый способ действия в вопросах, затрагивавших его, и иногда резко обостренное самолюбие.
Через два-три дня после этого доклада и я получил от Витте ту же брошюру при очень дружеском письме, в котором было сказано, что мне, вероятно, будет приятно иметь воспоминание об одном из моментов моей деятельности. Я ответил ему также письмом, с выражением благодарности за то, что он не забыл меня при рассылке его брошюры, но прибавил, что «я не могу принять ее как напоминание об одном из моментов моей деятельности, так как все содержание брошюры имеет своею целью доказать, что в этом вопросе моего участия не было и мне принадлежала разве скромная роль мухи, сидящей на рогах вола, распахивающего поле».
Это было предпоследнее письмо, написанное мною Витте. После этого мы ни разу с ним не виделись, при встречах более не кланялись по той причине, что он позволил себе — о чем речь впереди — просто возмутительный поступок в отношении меня, и наши девятнадцатилетние отношения (с 1895 по 1914 г.) окончательно порвались.
Год спустя, когда его не стало, я заехал к нему на квартиру отдать последний долг его праху, и могу сказать по чистой совести, что в эту минуту все мое огорчение от его поступков против меня ушло из моей души и сохранился в ней лишь один недоуменный вопрос о том, зачем платил он мне злом за добро? Но и после своей смерти Витте продолжал злобствовать на меня, как, впрочем, и на многих из тех, с кем встречался он на его жизненном пути. В оставленных им записках он написал столько недоброго про меня, наделил меня такими эпитетами и такою характеристикой, что невольно задаешь себе вопрос: к чему он делал это и какому настроению был он послушен, оставляя такой след нашим былым отношениям?
С окончанием короткого рождественского ваканта заседания Государственного совета возобновились в той же разгоряченной атмосфере, которую создало выступление Витте, нашедшего себе ревностных пособников в лице только А. Ф. Кони и В. И. Гурко.
В половине января ко мне заехал председатель Совета Акимов посоветоваться, что делать с создавшимся невыносимым положением, которое поддерживается распускаемыми слухами о том, что государь поддерживает взгляды Витте, что это известно последнему, и он строит на этом такие несбыточные планы, как тот, что, свалив меня, ему удастся снова занять пост министра финансов, — на этот раз в роли поборника народной трезвости. Акимов прибавил, что на этой почве нет ничего удивительного, что в общем собрании получится неожиданное голосование или, во всяком случае, разыграется какой-либо неожиданный скандал.
Мы условились, что я напишу государю письмо от имени нас обоих и буду просить, чтобы он принял нас вместе и дал нам возможность доложить о тех демагогических приемах, к которым прибегают поборники трезвости, целясь на самом деле не в достижение трезвости, а в разрушение финансового положения России, которое положительно не дает покоя Витте.
И это письмо случайно сохранилось у меня в виде копии того, что было представлено мною государю. Вот, что я написал государю 19 января 1914 года.
«Ваше Императорское Величество.
Усерднейше прошу Вас не поставить мне в вину того, что я отнимаю Ваше время настоящим письменным изложением, не ожидая очередного моего доклада.
За последние два дня прения в Государственном совете в вопросе о мерах борьбы против пьянства принимают такое направление, которое не имеет решительно ничего общего с истинной целью этой борьбы, угрожает в корне подорвать наше финансовое положение и лишить государство всякой возможности удовлетворять его многообразные потребности, не исключая и государственной обороны.
Граф Витте вносит все новые и новые, не возникавшие и в Государственной думе предложения, явно рассчитанные на одно — разрушить то, что стоит до сих пор твердо, — наши финансы. Большое количество членов Государственного совета, терроризованное печатью или просто неспособное разобраться в явных несообразностях, стадным путем идет за этими демагогическими приемами, и все дело начинает принимать оборот, поистине внушающий самые серьезные опасения.
Такая оценка положения вполне разделяется и статс-секретарем Акимовым, который еще сегодня высказал мне, что неправильный ход прений в Государственном совете принимает размеры, внушающие и ему самые серьезные опасения.
Я не решаюсь утруждать Ваше Императорское Величество дальнейшим письменным изложением моих соображений, вызываемых объясненными обстоятельствами, и, подвергая их только на Ваше усмотрение, считаю моим долгом всеподданнейше ходатайствовать: не соизволите ли Вы вызвать меня, на ближайших днях, вместе со статс-секретарем Акимовым для выслушивания наших совместных объяснений».
Доклад мой и председателя Государственного совета состоялся 21 января, в 4 часа дня.
Начал объяснения М. Г. Акимов.
Со свойственной ему прямолинейностью и даже некоторой грубоватостью в своем изложении он начал с того, что заявил государю, что никогда он не участвовал еще в таком заседании, в котором с закрытыми глазами можно было бы сказать, что дело происходит не в Государственном совете, а в худшую пору деятельности Первой или Второй Думы, настолько непозволительные выкрики, обидные для представителей правительственной власти выражения и какие-то митинговые речи заслоняют собою сущность вопроса, не вызвавшего даже в Думе никакой остроты и чрезвычайно простого по своему существу. Он прибавил, что если бы роли переменились, и на месте нападающего Витте находился бы нынешний председатель Совета министров, и тот позволил бы себе сотую долю тех дерзостей, которые приходится выслушивать теперь последнему, — то, по всей вероятности, Витте давно бы покинул заседание или ответил какою-либо недопустимою резкостью.
Государь прервал его вопросом: «Что же вы хотите, чтобы я сделал? Ведь это ваше дело — руководить прениями и не допускать неприличных выходок».
Акимов как-то сразу замолчал и сказал только, что все выступление Витте происходит оттого, что он думает этим не только насолить министру финансов, сводя с ним какие-то счеты, но и угодить самому государю, так как он громко рассказывает направо и налево, что ему достоверно известно, что
