в общем собрании Государственного совета при рассмотрении дела о пьянстве предстояло заслушать предложение графа Витте о фиксации питейного дохода и другое предложение Гурко о вознаграждении продавцов казенных винных лавок за уменьшение количества проданного вина. Оба эти предложения в Финансовой комиссии провалились с треском, и я знал, что такая же судьба постигнет их и в общем собрании, но мне также было хорошо известно, что граф Витте выступит с новыми резкостями против меня, а уклониться от участия в заседании я не имел возможности, так как вице-председатель Голубев, заступавший вместо заболевшего председателя Акимова, настойчиво лично просил меня быть в заседании.
Во вторник, 28 января, вечером ко мне опять позвонил по телефону Гурлянд и сказал, что к нему только что звонил все тот же Штюрмер и сказал, что он и целый ряд лиц, бывших накануне на обеде у Маклакова, изумлялись моему поразительному спокойствию и самообладанию в такую исключительную минуту, когда всякий человек невольно должен был бы отразить на своем лице и на всей своей манере держаться переживаемые волнения. По словам Гурлянда, Штюрмер выразился так: «Если бы не знать, что увольнение уже состоялось, то можно было бы просто поверить, что и на этот раз слухи о смене председателя Совета министров относятся, как и раньше, к области досужих петербургских сплетен и выдумок».
Мне осталось только повторить то, что я говорил накануне, что я равно ничего не знаю, хотя и уверен теперь по поведению и словам графа Бобринского, что я действительно уже уволен и что окружающая меня цепь интриг замкнулась и достигла своей цели.
Целый день 28-го я принимал доклады, весь вечер просидел дома, готовясь к заседанию Государственного совета, и лег спать около 2 часов. Из событий этого дня я должен отметить одно, представляющее некоторый интерес с точки зрения последующего моего изложения и выяснения обстоятельств, предшествовавших моей ликвидации. Среди докладов ко мне приехал Кривошеин проститься перед его отъездом в тот же день за границу.
Наши отношения в последнее время изменились. Мы не виделись почти две недели и даже более недели не имели случая говорить по телефону. Он вошел ко мне со своею обычною делано искреннею манерой и со словами: «Я тяжело болен, Владимир Николаевич; доктора уверяют меня, что я теперь совершенно поправлюсь, но я чувствую, что мне совсем плохо, и, может быть, я более не вернусь. Я зашел проститься с вами, пожелать вам всего лучшего и посоветовать беречь здоровье и силы».
Зная истинную цену искренности людей вообще, я поблагодарил его за посещение, пожелал хорошенько отдохнуть и вернуться с новыми силами к прежней деятельности, а на совет беречь силы и здоровье, сказал ему, что силы мои едва ли нужны кому-либо, потому что я чувствую близость конца моей деятельности, поглощавшей все эти силы, и тогда само собою восстановится и растрачиваемое мое здоровье. Я прибавил, что весьма возможно, что мы встретимся за границей, так как, покинув активную деятельность, я, вероятно, уеду на некоторое время из России и буду рад встретиться с ним где-либо под итальянским небом.
На эти мои слова, встав с кресел и прощаясь, он сказал буквально следующее: «А я полагаю, что и через 10 лет граф Витте все еще будет то восхвалять вас, то работать против вас, а вы все будете сидеть на своем месте; ну а если бы сбылось теперь ваше предсказание, то как же нам, маленьким людям, можно будет подойти к человеку, которого нельзя уже будет называть по имени и отчеству и придется величать одним из почетнейших титулов, доступных смертным в нашем отечестве?» Я отнес эти слова к его обычной манере — во всем брать верхнее «до» и к его склонности уснащать свою речь прилагательными «знаменитый», «изумительный», «величайший» и, провожая его до дверей, сказал ему просто: «У меня есть мое имя и моя родовая кличка, и их я хочу сохранить до конца моих дней. Мне не приличествуют никакие титулы и никакие звания».
На этом мы расстались.
Глава II
Собственноручное письмо государя о моем увольнении. — Вызванные этим письмом мысли. — Высочайшие рескрипты на мое имя и на имя нового министра финансов Барка. — Прием меня государем. — Отказ от денежной субсидии и выраженное мною желание получить место посла за границей. — Посещение меня Барком. — Безрезультатные переговоры о назначении меня послом в Париж. — Прощание с членами Министерства финансов. — Распространенная через посредство газеты «St. Petersburger Herold» клевета на меня. — Выраженное мне сочувствие и некоторые из писем, полученных мною в связи с моим увольнением
Утро 29 января, после бессонной и тягостной от неотвязчивого раздумья ночи началось в обычной обстановке. Жена пошла на свою обычную прогулку, а я засел в моем кабинете за работу. Ровно в 11 часов курьер подал мне небольшого формата письмо от государя в конверте [с надписью] «Председателю Совета министров». Подлинник этого письма сохранился у меня. Не распечатывая его, я знал, что оно несет мне мое увольнение. Вот что в нем изложено:
«Царское Село
29 января 1914 года
Владимир Николаевич!
Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная мною государственная необходимость заставляет меня высказать Вам, что мне нужно с Вами расстаться.
Делаю это в письменной форме потому, что не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения.
Опыт последних восьми лет вполне убедил меня в том, что соединение в одном лице должности председателя Совета министров с должностью министра финансов или министра внутренних дел — неправильно и неудобно в такой стране, как Россия.
Кроме того, быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют принятия ряда решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек.
За последние два года я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность финансового ведомства и сознаю, что дальше так продолжаться не может.
Высоко ценю Вашу преданность мне и крупные заслуги Ваши в деле замечательного усовершенствования государственного кредита
