государь сочувствует всяким мерам борьбы против пьянства, а если ему будет известно, что его недопустимые приемы не встречают одобрения и государь ожидает только разумного и спокойного рассмотрения дела, то он с такою же быстротою успокоится, как и разгорячился, потому что ни сам не верит в то, что предлагает, ни лица, сочувствующие его демагогии, не станут его поддерживать так неприлично, как делают это теперь.
Мне пришлось говорить недолго. Зная, что государь не раз высказывал уже мысль о том, что наши меры борьбы против развития пьянства очень слабы и мало действительны, я старался устранить аргументацию Витте, что я не только не помогаю той борьбе, но напротив того — торможу всякие почины в этом отношении, и делаю это исключительно из боязни ослабления средств казны.
Зная по опыту, что подробные соображения утомляют государя, я заверил его, что мои соображения направлены не на поощрение пьянства, а на борьбу с безумными предложениями графа Витте. Всю мысль о том, чтобы ограничить доход казны от продажи казенного вина размерами дохода нынешнего года, а весь излишек должен быть передаваем земствам и городам на меры насаждения трезвости, может иметь только одно последствие — уменьшение средств казны при ежегодно растущих расходах, пользы же отрезвлению народа никакой не будет, так как раньше, чем передавать казенные деньги кому-либо, нужно определить, в чем должны заключаться самые меры отрезвления и какой может быть установлен надзор за расходованием денег именно на данную цель, а не на какую-либо другую. Удивительно и то, что такое предложение исходит от графа Витте, убежденного и постоянного противника земства, отрицавшего даже соответствие самой идеи земства нашему государственному строю.
Я повторил государю, со ссылкою на мои постоянные доклады, что никакие искусственные меры трезвости не достигнут цели, и приведут только к тайной продаже вина и тайному винокурению, с которым нам удалось справиться, и нанесут непоправимый вред казне и народу, натолкнув его на самые ужасные злоупотребления, перед которыми бледнеют все искусственно раздуваемые рассказы о том, что государство спаивает народ.
Единственные действительные средства борьбы против пьянства заключаются в подъеме морального и материального уровня народа, к чему принято и постоянно принимается множество всяких мер, и они, конечно, не останутся безрезультатны, тогда как демагогия по рецепту графа Витте приведет только к расстройству финансов и приучит земства и города смотреть на казенные деньги, как на их собственные, и встать на путь новой борьбы с государственной властью за бесконтрольное их расходование по своему усмотрению.
Государь все время молчал и был почти безучастен к тому, что я ему говорил. Видя такое отношение, я просил его разрешить мне отстаивать мою точку зрения и не согласиться на предложения графа Витте, так как уверен, что и Дума не встанет на такой путь, когда дело будет передано ей на соглашение с Государственным советом. Разрешение мне было дано, и государь отпустил нас, сказав, что он благодарен за все разъяснения, что настроение Витте ему давно известно, и что он просит меня не обращать на его дерзости никакого внимания, так как все оценят его неожиданную склонность к народному отрезвлению после того, как он сам 10 лет только и делал, что поощрял увеличение потребления водки.
На этом мы расстались, и, возвращаясь вместе с Акимовым в вагоне, я впервые услышал от него крайне поразившее меня замечание: «А вы не слышали, что будто бы вся эта кампания трезвости ведется Мещерским, главным образом потому, что ему известно, что на эту тему постоянно твердит в Царском Селе Распутин и на этом строит свои расчеты и Витте, у которого имеются свои отношения к этому человеку».
Через день в Государственном совете было новое заседание Финансовой комиссии по тому же вопросу. Витте с еще большей резкостью продолжал свою полемику, отношение к нему среди членов Совета становилось все более и более неприязненным, в особенности после того, как он сказал, что ему известно, что господа министры ездят в Царское Село за укреплением своей позиции, чтобы проваливать взгляды своих оппонентов в Совете; я не ответил ему ни одним словом, и заседание кончилось, как и все предыдущие, тем, что его предложения не были приняты комиссией, кроме его верного спутника Гурко, и после трехчасовой беседы все оставалось в том виде, как было принято Думою, за исключением спорного вопроса об открытии трактиров в городах и селах и права земства и городов не разрешать открытия казенных винных лавок в избранных казною пунктах. Но и по этим двум вопросам значительное большинство комиссии присоединилось ко мне, и Витте демонстративно опять вышел из заседания.
Чем кончилось затем все дело, — я не знаю. Через три дня наступили события, которые показали мне, что все безучастие государя к моему и Акимова докладу было только кажущееся. Он просто не хотел спорить, решив расстаться со мной, а когда в день моего увольнения последовал рескрипт на имя моего преемника Барка с явным осуждением моих действий и прямым повелением принять меры к сокращению потребления водки, — мне стало ясно, что Витте был осведомлен о настроении государя, знал о влиянии с разных сторон на него в этом вопросе и играл без проигрыша на то, чтобы способствовать моему падению.
Одно только ему не удалось — это извлечь для себя какую-либо выгоду, так как отношение государя к нему осталось неизменным — он не допустил его до новой близости к себе.
Во все эти тревожные и тяжелые для меня дни я был дома очень одинок. Жены не было около меня — она уехала в сопровождении моего зятя В. И. Мамантова за границу на свадьбу нашей дочери. Я не мог отлучиться ни на минуту.
Утром 25 января вернулась из-за границы моя жена. Еще по дороге с вокзала она спросила меня, что делал я за неделю ее отсутствия, и я рассказал ей подробно о всех интригах, которые меня окружают, о речах графа Витте в Государственном совете по вопросу о пьянстве, о продолжающейся травле меня «Гражданином» князя Мещерского и о не смолкающих сплетнях в городе о том, что мои дни сочтены. Она стала уговаривать меня просить государя об увольнении, а если я на это не решаюсь, то советовала, во всяком случае, поставить перед государем вопрос ребром о невозможности жить и
