или не хотят признавать. Нелепо выйти в эту жизнь
лишь однажды и не признавать всей правды о себе! Почему все мы: мужчины и женщины – не
признаём себя такими, как есть? Разве нам приятней болото неискренности и лжи, разве нам
нравится постоянно распутывать чужую ложь и лгать самим? Разве не интересней жить по точным,
истинным правилам?
* * *
Проснувшись около девяти часов утра, Роман ещё минут десять лежит, закинув руки за голову.
Вокруг те же стены, тот же воздух, тот же свет, скопившийся на тюли, развешанной Смугляной. Мир
тот же, а душа уже другая. Прильнуть бы к ней ухом да послушать, как она сейчас звучит, чем
отдаётся. Впрочем, это и так понятно. В душе сегодня праздник, умиротворение, наполненность.
Оберегая это ощущение, Роман не спеша поднимается, ставит чайник на синеватый огонёк плиты,
да так и застывает перед ней, ощущая струящееся волнообразное тепло. Вообще-то надо хлеб
нарезать, масло из холодильника достать, но это не сейчас… Хорошо просто стоять вот так в
каком-то зависшем состоянии и, кажется, ни о чём не думать.
Странно, что сегодня утром он не может найти свои наручные часы. Хорошо помнит, как
застёгивал их на руке, одеваясь у Тони, но не помнит, чтобы снимал дома перед сном. И сейчас их
нет нигде: ни в карманах, ни на столе. Потерял! Часы эти были его второй детской мечтой. Только
про неё он ни отцу, ни матери ничего не говорил, не ныл. Тут они не поняли бы его. Ни у кого из его
сверстников нет часов – зачем ему? Он заработал их сам после девятого класса, работая на
сеялке – ох, и работа была, сколько пыли наглотался тогда. Вообще-то летом в колхозе он работал
с четвёртого класса, только всё заработанное в кассе получал отец. Но эти самые трудные деньги
отец положил перед ним – что хочешь, то и покупай. Тогда-то и было сделано это первое
самостоятельное приобретение. Как же их не жалеть? Три стекла на них сменил. А сколько
ремешков с ними сносил! Ремешки разъедались едким поотом на службе в пустыне, соляркой на
заводе, размокали от дождей на Байкале. Но последний ремешок, который почему-то начал
расстёгиваться сам собой, сменить не успел. Где найдёшь теперь эти часы? Ночью поднимался в
гору без дороги прямо по полю – попробуй, найди их в траве. Если же часы потеряны где-то на
улице, то это и вовсе безнадёжно – тот, кто их нашёл, уже не отдаст. А ведь он бы за эти старые
часы двойной цены сейчас не пожалел. Они протикали на руке не менее одиннадцати лет, и
Роману всегда было интересно: сколько же они смогут пройти вообще? А может быть, это какой-то
знак? Если приходит что-то новое, значит, должно уйти что-то из старого. Теперь у него есть Тоня.
И это обретение должно быть подтверждено какой-нибудь потерей. В конце концов, это хоть и
347
дорогая для него вещь, но всё-таки… вещь. Хотя, позавтракав сейчас, пожалуй, стоит пройтись
своим ночным маршрутом – может быть, часы блеснут где-нибудь из травы.
Роман подходит к окну, пытаясь примерно прикинуть, как он шёл в темноте. Где-то сбоку гудит
машина, а потом останавливается совсем рядом с домом. Слышен звук захлопнутой двери. Вдоль
штакетника, ребристо мелькая на нём, идёт Боря Калганов. В ограде лает Мангыр. Боря был здесь
зимой, когда они привозили лёд с речки, да ещё забегал однажды за стаканом, когда шоферы пили
одеколон, остановившись прямо в степи. «Мы как сыны греческого народа, – провозгласил тогда
Боря, – пьём одеколон «Эллада», потому что водку в магазине не продают». Нина ещё ворчала
тогда, что этот стакан не отмывается даже с мылом. Но сегодня что-то особенное: почему-то Боря
не на своей машине – кто-то подвёз его сюда и уехал. Уж кого не хочется видеть сейчас, так это
его. Ведь памятью он крепко связан с Тоней. Уж не из-за неё ли его визит? Может быть, он видел
его ночью? Ну и что? Какое ему дело до Тони, с которой он расстался давно, к тому же так не
красиво? Хотя кто знает, что у него на уме? Во всяком случае, какой-то другой причины его
странного визита, вроде бы, нет.
Боря входит не здороваясь – и это ещё более странно. Он чем-то явно недоволен или
расстроен. Не смотрит в глаза. Вместо приветствия проходит к столу и припечатывает к
столешнице бутылку «Столичной» с рисунком высокого белого здания на этикетке. Водка с утра?
Причём сам, кажется, не с похмелья. Значит, будет какой-то разговор. И разговор, как видно, не
простой. Что ж, поговорим. Сам факт появления бутылки невольно напоминает другое. Когда-то
вот так же после истории с Элиной в общежитие приходил Серёга, правда, не с тем разговором,
которого ожидал тогда Роман.
– Нарежь сала, закусить, – просит Боря, сбрасывая куртку-аляску с меховым капюшоном.
Роман выходит на веранду, берёт из ящика кусок сала своего кабана, некогда вольного степного
поросёнка, и, выйдя на крыльцо, прямо на землю соскребает соль ножом. Мангыр, пролаявшись,
виляет хвостом и, принюхиваясь к летящей соли, вопросительно смотрит на хозяина.
– Ничего, всё нормально, – сообщает ему Роман. – Но ты сегодня молодец – хорошо лаял.
Главное – оставаться спокойным и невозмутимым. Тогда в общаге он так же неторопливо ходил
мыть и без того чистые стаканы, а Серёга сидел и ждал в комнате. Теперь точно такие же гранёные
стаканы, перевёрнутые вверх дном, стоят на клеёнке стола. Из них-то они и будут пить с Борей.
Вернувшись в дом, Роман молча режет холодное сало, даже чуть подмороженное после ночи.
Водка уже разлита. Однако и Боря никуда не спешит. Он задумчиво берёт стакан и один из мелких
брусочков сала.
– Не знаю, как и сказать, – тихо произносит этот неожиданный сегодня гость, глядя на
прозрачную водку, – ты ведь на этой своей горке, конечно, ничего не знаешь…
– Не знаю, – добродушно соглашается Роман, – протягивая стакан, чтобы чокнуться.
– Чокаться не будем, – жестом останавливает Боря.
Роман с недоумением смотрит на него.
– Вот интересно, чем мы сейчас отличаемся друг от друга? – вдруг отчего-то почти философски
произносит Боря. – А тем, что я уже всё знаю, а ты ещё как будто на отшибе, потому что ничего не
знаешь. Но сейчас узнаешь и ты.
– Да что такое-то? – мгновенно мертвея, спрашивает-требует Роман.
Всякие предположения о Тоне разом отлетают в сторону. Тут что-то другое. И эта минута
неизвестности узнаваема. Он уже испытывал
