Смерть была неизбежной, близкой. Была сопряжена с физическим страданием, жестоким убиением. Ощущение скорой неустранимой смерти ужасало его, останавливало дыхание, сжимало сердце. Каждая клеточка, желавшая жить и дышать, ожидала смерти. И разум, так остро, жадно откликавшийся на все проявления жизни, нацеленный в творчество, убежденный в своей неповторимости и бессмертии, разум понимал, что сейчас умрет. И это понимание было формой безумия, повергало в панику. И он сидел, оцепенев, и мрак был вокруг него и внутри. «Я умру, я сейчас умру».
Он старался преодолеть безумие, это слепое пятно в душе, из которого проступила его близкая смерть. Стремился заслонить пятно воспоминаниями и образами прекрасной и драгоценной жизни. Пятно на мгновение заслонялось, а потом проглатывало видение, которое исчезало, как в черной дыре. И это было исчезновением жизни, подтверждало неодолимость смерти.
Тот вишневый сад на подмосковной даче, и он, совсем еще мальчик, качается в гамаке вместе с соседской девочкой. Не помнит ее лица, но помнит нежное, теплое прикосновение ее голой ноги. Нависшая над ними гроздь спелых вишен, глянцевитые, почти черные ягоды, с отливом солнца. Он боится шевельнуться, боится спугнуть эту внезапную нежность, эту солнечную искру в глубине черной ягоды.
Он лежит на тахте под лампой и читает «Войну и мир», про бездонное небо Аустерлица, в которое смотрит умирающий князь Андрей. И эта божественная бездонная лазурь, куда устремилась покидающая тело душа, так волнует, так сладко влечет, и он знает, что когда-нибудь, в будущей жизни, он, подобно князю Андрею, увидит над собой эту упоительную в смерти лазурь.
В Галерее Уффици он стоит перед картиной Джотто, глядя на тонкое темнобровое лицо ангела, на его алые крылья, на античную арку, в которой туманится синь озер, скользит по воде челнок, летит в небесах стая птиц. И такое таинственное и чудное оцепенение, прозрачность остановленного мгновения, которое он может перенести в свою жизнь, дать в ней место ангелу, лодке, крохотному, выросшему на развалинах арки деревцу.
Они лежат с Нинон в спальне, она разбирает букет садовых васильков и ромашек, плетет венок и надевает ему на голову. Он слышит запах цветов, чувствует касание ее быстрых пальцев, и она тихо смеется: «Ты мой Лель, пастушок».
Видения возникали, заслоняли черное пятно в душе, а потом погружались в бездну, и он понимал, что смерть его близка, неминуема – и он не спасется видениями дивного любимого мира, из которого его безжалостно вырвут. Паника его возвращалась, и он чувствовал, что готов разрыдаться.
Он запрещал себе думать о покойных маме и бабушке, боясь, что их милые, любимые лица, их голоса, их платья и чашки, которые они расставляли для вечернего чаепития, – что все это поглотит чернильное пятно, и они умрут вторично. Но они явились помимо его воли, и он видел мамино прекрасное, с гордыми чертами лицо и седую бабушкину голову, на которую падал зайчик света. И мысль о них казалась спасительной. Его собственная смерть дарует встречу с ними. Смерть, его ожидавшая, разрушала преграду между ними и им. Свидание с ними, о котором мечтал, которое случалось во сне, оно станет возможным, когда он умрет. Его мысль о них, любимых, была коридором, который уводил его из мрачной темницы прямо к ним. Была световодом, по которому он после смерти помчится к ним со скоростью света. И эти переживания казались спасительными. Но потом и они превратились в панику, в ужас, в беспомощность.
Он думал об отце, чей образ смутно туманился в его детской памяти. И эти мысли были похожи на упреки и сетования. Отец ушел на загадочную азиатскую войну – и уже не вернется, чтобы защитить своего сына, не вызволит его из беды. Потратил свою жизнь на какие-то невнятные цели. Пожертвовал жизнью сына ради этих загадочных целей.
Он постарался овладеть собой. Космическое поражение, которое он потерпел, сражаясь с тьмой, не должно было отнять победу над страхом, которую он одержал, замышляя восстание. Его сокровенная суть, нырнувшая от побоев в самую глубину избитого тела, вышла на свободу и не желала ее терять. Если ему суждено умереть, он умрет не рабом, а свободным. Умрет достойно – и этой достойной смертью посрамит тьму.
«Достойно. Умереть достойно», – говорил он себе, перебирая звенья стальной цепи, добираясь до кольца в бетонной стене.
И эта цепь с железными звеньями была четками, которые кто-то вложил ему в руки, чтобы он помолился. Хватая пальцами очередное звено, он молился всему, что любил. Голубой фарфоровой чашке с золотым меандром, оставшейся от бабушкиного свадебного сервиза. Гранатовому колье, которое мама надевала по праздникам, и тогда ее белая шея казалась обрызганной темно-алыми тяжелыми каплями. Сиреневой в зимних сумерках колокольне, которая смотрела в окно его детской спальни. Одинокому фонарю в переулке, под которым летела метель, – и в белом пятне света пробегал торопливый прохожий. Красной осине в синем студеном небе, с которой ему на лицо упал круглый, с волнистыми краями лист, – и он его целовал, вдыхая горькие запахи осени. Стихотворению Блока о девушке, что пела в церковном хоре. Восхитительным фрескам Диего Риверы на фасадах колледжа в Мехико. Истребителю, похожему на крылатую иглу, что стоял на площадке в авиасалоне, – и он трогал отточенные кромки машины, в которых звенела музыка сверхзвуковых скоростей. Маленькой прелестной руке Нинон, от которой пахло цветами, – и она тихо водила пальцем по его груди, создавая какой-то затейливый рисунок, и он, закрыв глаза, угадал, что она рисует бабочку.
Так, перебирая свои железные четки, он достиг кольца в стене, предполагавшего самую главную молитву. И он стал молиться Богу.
Он не помнил ни единой молитвы, не бывал в церкви и не знал, о чем просить Бога. Все, что случилось с ним, все его злоключения, его плен, порыв к свободе, и его поражение, и следующая за этим поражением неизбежная смерть – все это было известно Богу, входило в его планы, было проявлением Божественной воли. И глупо было умолять Бога отказаться от своего замысла, перечить его воле. Единственно, о чем он решился просить Бога в свой предсмертный час, это о том, чтобы Бог обнаружил свое Божественное присутствие, оказался рядом.
Серж почувствовал, что темница вдруг наполнилась. Ее наполнил не звук, не цвет, не живое существо и не прозрачная материя. Тому, что наполнило темницу, не было названия. Но оно явилось и безмолвно присутствовало рядом. И он понял, что это Бог.
Бог не проявлял себя никак – ни гневом, ни радостью, ни милосердием. Он не вселял надежду, не наставлял, как прожить Сержу его последние часы. Он просто был. И они молча соседствовали, не общались, и Серж боялся шевельнуться, чтобы не коснуться Бога, не нарушить их безмолвное соседство. А потом Бог исчез. Темница снова была пустой, и в руке Сержа оставалось холодное стальное кольцо.
Он заснул, и ему снилось, что он превратился в световую волну и летит в сияющих вспышках туда, где поджидают его мама и бабушка. Они встречаются, он обнимает хрупкое тело бабушки, чувствует горячие объятия мамы, говорит им: «Как я вас люблю!»
Счастье сна прервалось воем сирены, будто картина «Герника» обрела свое музыкальное воплощение. Железная дверь лязгнула, и яркий слепящий фонарь осветил его, лежащего на полу, обнимающего железную цепь.
– Вставай, беглец, мясорубка ждет, – хохотнул охранник, пинком поднимая его. – А фарш, как известно, не бегает.
Не все было понятно Сержу в словах охранника, кроме того что настал его час. Тело болело, и он, напрягая мускулы, чувствовал пробегающую волну боли. Охранник завел ему руки за спину и скрутил запястья веревкой. Снял цепь. Фонарь высвечивал на полу яркое подвижное пятно, и Серж шел, наступая в это серебристое пятно, как в воду.
Его провели по тоннелю, вдоль стальной колеи, туда, где на рельсах стояла тележка с высоким металлическим ящиком. Боковая створка ящика была открыта, и охранник затолкал его в контейнер и захлопнул дверцу. Появились таджики, неся тяжелую бадью. Таджиков было четверо. Не глядя на Сержа, они подхватили бадью, подняли и накренили над краем контейнера. Внутрь, хлюпая и бурля, полилась холодная жижа, состоящая из пищевых отходов, которыми кормили невольников на завтрак. Серж почувствовал, как холодно стало его ногам и животу, как пахнуло тошнотворной слизью.
Таджики подтащили еще одну бадью и заполнили ящик до верха. Из липкого месива, состоящего из несвежих объедков, возвышались плечи и голова Сержа, и он видел совсем близко от глаз огрызки хлеба, мятые помидоры, рыбьи кости, корки арбуза, зеленоватую и красноватую гущу, в которой плавали колечки жира. Тело было стиснуто липкой холодной массой, которая пропитала одежду.
– Теперь ты сам, как помидор! – засмеялся охранник. – А ну, веселей, азиаты! – приказал он таджикам.
Те навалились на тележку и покатили ее по рельсам, и Серж видел, как у самого подбородка колышется вонючая жижа.
