Таджики подтащили еще одну бадью и заполнили ящик до верха. Из липкого месива, состоящего из несвежих объедков, возвышались плечи и голова Сержа, и он видел совсем близко от глаз огрызки хлеба, мятые помидоры, рыбьи кости, корки арбуза, зеленоватую и красноватую гущу, в которой плавали колечки жира. Тело было стиснуто липкой холодной массой, которая пропитала одежду.
– Теперь ты сам, как помидор! – засмеялся охранник. – А ну, веселей, азиаты! – приказал он таджикам.
Те навалились на тележку и покатили ее по рельсам, и Серж видел, как у самого подбородка колышется вонючая жижа.
Его привезли туда, где обычно выстраивалась колонна невольников перед тем, как их погонят на работу.
Он увидел площадку, на которой вдоль стен были выстроены пленники, их одинаково серые одежды, заросшие бородой и щетиной лица, унылые глаза. Их охраняли автоматчики. Вдоль рядов прохаживался китаец Сен, невозмутимый, с луновидным желтоватым лицом, на котором чуть подрагивали кошачьи усы. На рельсах, освещенная прожектором, стояла другая тележка, полная какой-то рухляди, из которой торчала голова белоруса Андрея. Она была страшно изуродована. Губы порваны. Один глаз накрывала сине-лиловая набухшая мякоть. Другой, с кровавым белком, дико блестел. Светлые волосы слиплись в красный колтун. Белорус не мог шевельнуться, потому что ящик был туго набит пиджаками, кофтами, юбками, снятыми с покойников в крематории. Тележки сблизились, стукнулись одна о другую.
– Здравствуй, Серж. Вижу, и тебя не пощадили приклады карателей. Но ты не унывай. Придет «Полк Красной армии» и отомстит за нас. Батька Лукашенко нас не забудет. – Андрей произнес эти ободряющие слова распухшими губами, и его одинокий, кровавый глаз блеснул безумным весельем.
– Ты – настоящий герой, Андрей. Я бы вступил в «Полк Красной армии». – Серж радовался, что в эти последние минуты он оказался не один. Две их не сдавшиеся, не потерявшие достоинства жизни будут исчезать одновременно, вдохновляя друг друга.
Он услышал в темной глубине туннеля легкий цокот. На площадку из темноты вынеслась веселая лошадка величиной с пони, белесая, в яблоках, в красивой сбруе, с подвязанным пышным хвостом. На лошадке восседала наездница. Она сидела в седле боком, свесив обе ноги в одну сторону, была в широком розовом платье, отороченном кружевами. На голове ее была изящная соломенная шляпка. Рука в перчатке сжимала маленький хлыстик. Она была похожа на тургеневских барышень, совершавших верховую прогулку по аллеям парка. И Серж не сразу узнал в барышне тата Керима Вагипова – так грациозно он восседал в узорном седле, так мечтательно было его лицо, так весело цокала копытами ухоженная лошадка.
Он подъехал к тележке, из которой торчала голова белоруса, и мелодично, нараспев, с волнующими интонациями поэта, стал читать:
Когда из рыбьих глаз текут ночные слезыИ грустной желтизной наполнился стакан,Куда упала нить оборванных желаний?Ее достанешь ты лазурною рукой.
Пускай исходит звон из глиняных копилокВ кофейной темноте ночных библиотек.И тает синий дым придуманных империй,И пахнет табаком туман твоих волос.
На утренней заре прошла седая цапля.Как много тишины в названьях городов.Я книгу заложил цветком в прожилках нежных,И стая сонных рыб ко мне плывет в дожде.
Он читал, тихо раскачиваясь в седле, и абсурд стихотворения действовал на Сержа как анестезия, утоляющая боль близкой смерти. Смерть казалась малой частью огромного абсурдного мира, который был сном, где нет пробуждения. Это была колыбельная перед смертью.
Тат тронул лошадку, приблизился к Сержу, приложил руку к груди, словно хотел сдержать сердцебиение. Нараспев, прикрывая глаза, стал читать:
Цветы упавших пуль, проросшие на клумбах.Вечерний синий грач, присевший на плечо.Мне притчу рассказал в походном лазаретеПечальный капитан, умерший на заре.
Она бела лицом, как ледники Кавказа.Мы бились целый день, была река красна.Но, впрочем, как найти ту дивную осину,Чей круглый желтый лист мне ляжет на глаза.
Горел в ночи пожар, как мак в саду волшебном.Я надпись прочитал на маковом зерне.Она писала мне, что пуля в пистолетеНе более чем снег на темном рукаве.
Серж понимал, что его усыпляют. Вливают в него убаюкивающее зелье, чтобы мозг его был затуманен и он не смог осознать самую важную в жизни, последнюю перед смертью минуту. Видимо, белорус чувствовал то же самое, потому что он попытался шевельнуть плечами и плюнул в тата, но плевок не достиг цели.
– Я не сержусь на вас, сыны мои, – произнес тат, гарцуя на веселой лошадке. – Я провожаю вас как героев, отдаю вам последние почести. Один из вас через несколько минут сгорит в огне, и добытое из него тепло пойдет на подогрев моей волшебной теплицы. Другой будет превращен в мельчайшие органические частицы, которые пойдут на удобрение тепличных грядок, где я выращиваю Цветы Зла. И пусть ваши головы украсят венки из этих траурных прекрасных цветов.
При этих словах охранники поднесли к тележкам венки из огромных ромашек с черными лепестками и золотой сердцевиной. Увенчали ими головы Сержа и белоруса Андрея. Серж видел, как гневно из-под венка мерцает кровавый глаз Андрея.
– Что задумал, делай скорее, палач!
Из тоннеля с тихим рокотом возник мотовоз. Приблизился к тележкам. Сцепка из обеих тележек и открытой платформы с охранниками была прикреплена к мотовозу, и поезд тронулся. Тат некоторое время провожал их верхом, махал на прощание рукой, а потом отстал.
Вагонетки катились по тоннелю, то попадая в тусклый свет фонаря, то вновь погружаясь в тень. И каждый раз, когда на голову Сержа падал тусклый ком света, ему казалось, что падает камень. Борясь с этими оглушающими ударами, он повторял: «Достойно. Достойно». И эти многократные повторения звучали как заклинания.
Серж видел, как голова белоруса в венке начинает клониться и падать, – и тот неимоверным усилием поднимал голову и что-то начинал бормотать и петь.
Так ехали они довольно долго, пока ни достигли металлических, заслонявших тоннель ворот. Охрана растворила ворота, и поезд проследовал на освещенную площадку, где рельсы вели в просторный грузовой лифт.
Их вознесение на поверхность было шумным и быстрым.
Они оказались в огромном цеху, где двигались транспортеры, перемещались контейнеры с мусором и гудела огнем огромная, в асбестовой шубе печь. В печи растворялся зев, раздвигались металлические черные губы, и возникал алый, с синим отливом язык, который бушевал, плескался, лизал раскаленный свод. Печь жадно чавкала, гудела, как огромное голодное животное, словно требовала пищи. Очередной контейнер с мусором подкатывал к растворенной печи. Падали бортовины контейнера. Тупой чугунный штырь с набалдашником двигал брусок мусора в печь, где на него набрасывался огонь. Ворошил, разваливал и растаскивал мусор. Брусок, охваченный пламенем, распадался, из него вылетали клубы дыма, ядовито-зеленые и грязно-желтые брызги. Он уменьшался, спекался, и печь, чавкая, глотала остатки черного пепла.
– Ну вот, солдат, пора прощаться! – Белорус поднял голову, увенчанную черными ромашками. Его лицо было алым в свете бушующего огня. – Умираем за Родину, а это дано не каждому. Да здравствует Советский Союз!
Борта контейнера, где стоял белорус, опали, и черный штырь с набалдашником, тупой и тяжелый, как танк, надавил на него и двинул в печь.
– Батька! Александр Григорьевич, слышишь меня? – Его двигало в пылающую пасть, он уже был в огне, уже горело окружавшее его тряпье, горел венок, горела голова. Мозг кипел, и пышные факелы били из ушей и рта. Серж видел, как в кромешном пламени, подброшенный взрывом, взлетел белорус и рухнул, погружаясь в красные ворохи пепла.
«Достойно!» – повторял Серж, чувствуя жуткое дыхание печи, ее жадное чавканье и хрип.
Но его повезли прочь от печи, в другой конец цеха, где слышался металлический скрежет и хруст. Двигался непрерывный конвейер, на котором шевелился иссеченный на мелкие обрезки мусор. Стояли железные короба, куда ссыпались и сваливались органические отходы. Над этими коробами нависли отточенные стальные фрезы. Когда короб переполнялся, фреза опускалась, начинала вращаться, секла, рубила, крошила. Казалось, острая, как бритва, спираль крутится в глубине короба, переворачивая и измельчая гнилые фрукты и овощи, остатки испорченной пищи и тела мертвых животных, кости и перья. Короб с измельченной массой опрокидывался над конвейером. Желоб конвейера, полный отходов, уходил в темный прогал стены.
– Ну что, солдат, в атаку! – засмеялся охранник, толкая вперед контейнер.
И, видя близкие лезвия фрезы, слыша хруст рассекаемой материи, испытывая предсмертный ужас, Серж вдруг с невероятной ясностью понял, что не умрет, что будет спасен. Ибо та невидимая загадочная сущность, посетившая его в ночном каземате, вдруг снова возникла, прильнула к нему, окружила своим жарким чудным теплом.
