— Сталину, что ли? — хохотнули в первом ряду. — Пятилетку в три года?
Жердь во фраке вновь подалась к публике, замахала руками, но море уже взбурлило.
— А говорят, вы, сударь, про китайцев краснопузых изволили стихи сочинить? — возопил какой-то старичок, вздымая вверх тяжелую трость. — Так извольте прочесть, потешьте душу!..
Липка недоуменно моргнул белесыми тевтонскими глазами.
— Про каких еще китайцев? Родион, что за бред?
Ответить было нечего. Да, за эти годы мы все сильно изменились. Краснопузые китайцы, надо же!
— Про китайцев! Про китайцев! — катилось по залу. — Про «ходей»! Просим, просим!..
Я смотрел на Льва, пытаясь угадать, как поступит Царь Зверей. Трусом он не был, но на передовую лишний раз старался не соваться. Рационал и прагматик…
— Про кита-айцев? Извольте! — ударил густым басом Гершинин. — Хотел прочесть позже, но раз вы наста-аиваете…
Шагнул вперед, мотнул тяжелой лысой головой…
Лев принял вызов.
Узкоглазые дети предместий Пекина,никогда никому не желавшие зла,вас Россия ввозила рабочей скотиной,но другая Россия вам ружья дала!Белочешских винтовок звенящие пуливашей крови в сраженьях отведали власть —умирали в атаках китайские кули,на Советской земле, за Советскую власть.
— Боже, — еле слышно прошептал штабс-капитан Липа. — Mein Gott! Oh mein lieber Gott!..[29]
Вас начдивы считали козырною мастью,для запаса держа, как наган в кобуре,и бросали на карту послушные части,как последнюю ставку в военной игре.По ночам вы дрожащие песенки пели,пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай...Имя «Ленин» сказать не всегда и умели,только знали, что Ле Нин придет и в Китай.
— Сука большевистская! — проорал кто-то над самым моим ухом. Лев набычился, сжал кулаки.
Разве можно забыть ваши желтые лица?Как нам нужно сейчас оглянуться назад —на китайских парней, защищавших Царицын.Тот Царицын, который теперь...
Последнее слово утонуло в грохоте разорвавшейся… Я невольно втянул голову в плечи. Нет, пока еще только в грохоте разбившегося вдребезги цветочного горшка. Безвинная герань уронила зеленые листья прямо на левый Левин ботинок. Гершинин, еще выше вздернув голову, поглядел на люстру и брезгливо дернул моржовыми усами.
— Гуманисты, — буркнул Липка. — Я бы в голову целился.
Между тем зал всколыхнулся. Первым вскочил давешний старичок с тростью, за ним почти весь первый ряд…
— Господа, да он большевик! Чекист!..
Уши можно было смело закрывать, а еще лучше — снять пиджак и закатать рукава. Русская народная потеха mordoboy уже стояла на пороге, притоптывая от нетерпения.
— Чекист! Краснопузый! Большевизан!..
Распорядитель, вновь замахав руками, подбежал к первому ряду, но тут же отскочил и принялся резво отступать к ближайшей стене. Гершинин же не сдвинулся с места. Так и стоял, глядя на люстру, даже не стряхнув землю с ботинок. Я взялся за пиджачную пуговицу. Кажется, пора!..
— Прекратите, господа! Прекратите!..
И вновь я подумал о бомбе, но на этот раз не разрывного, а парализующего действия. Всего три слова, почти неразличимые в затопившем помещение шуме, ударили прибойной волной, заставляя умолкнуть даже самых ярых крикунов. Тишина прокатилось по залу, плеснула в окна, рухнула прямо на разгоряченные головы.
— Прекратите! Стыдно!..
Девушка… Невысокая, крепкая, в светлой юбке и белой рубашке, возле самого ворота — значок с черной свастикой. Короткая стрижка, бледные губы без следа косметики, тяжелый взгляд темных глаз. Появившись откуда-то сбоку, она решительным шагом подошла к застывшему Льву-монументу, вздернула подбородок. Ее узнавали, по рядам прокатился негромкий шум, люди вставали, переглядывались… умолкали.
— Нельзя уподобляться хамам, друзья! Мы пригласили господина Гершинина, а значит, обязаны его выслушать. Не будем устраивать здесь матросскую сходку, иначе станем ничуть не лучше красной сволочи.
Говорила она негромко, почти не повышая голоса, но люди послушно садились, вытирали пот со лба, отводили виноватые взгляды. Распорядитель, жердь во фраке, отклеился от стены, прокашлялся:
— Господа! Счастлив вам представить!.. Наша гостья из Шанхая — Марианна…
Девушка дернула рукой, и жердь предпочла прикусить язык. Гостья между тем, пройдя ближе к Гершинину, взглянула выразительно, дернула губами.
— А вы, Лев, — свинья!
Я аплодировал вместе со всеми. Царь Зверей засопел, взглянул недобро:
— Чиста-ая победа, сударыня! Я никогда не позволю себе ответить ва-ам в подобном духе.
Девушка, даже не двинув бровью, спокойно направилась к своему месту во втором ряду. Но уйти ей не дали.
— Марианна, почитайте стихи! — крикнул кто-то. И тотчас же по залу прокатилось:
— Стихи! Марианна! Пожалуйста, пожалуйста!..
Гостья остановилась, поглядела на недобитого Льва.
— Сегодня не мой вечер, друзья. Не будем лишать слова господина Гершинина. Слово — единственное, что есть у поэта.
— Просим! Просим! — дружно откликнулся зал. — Пожалуйста!
Девушка вновь посмотрела на Царя Зверей. Тот развел пухлыми ладонями:
— Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…
Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.
— Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: «В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю»… Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..
Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.
Сигару уткнув в недопитый «гордон»,Вы цедите блюзы и женскую лесть.А мне — на восток, за железный кордон,Со мною — наган вороненный да честь.
Там — красное счастье, расстрелы куют.Там душат ипритом, станицы горят.А здесь — патриоты, витии снуютИ все говорят, говорят, говорят...
Так пусть ваш вечерний заплаканный звонПриемлют Ла-Манш и Панамский канал,А мы — будем биться в железный кордон,Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.
Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.
И мы остаемся такими везде,Берсерки Галлиполи, кшатрии Ясс!Ведь только и гаснуть кровавой звездеОт светлых, как лед, ненавидящих глаз.
Добро вам понять, как Россию спасать:Дымится гавана, и в козырях туз...А мне — провалившись в болото, стрелятьВ ползущих овчарок, в зеленый картуз.
А там — ни ночей, ни рассветов, ни дней,Доколь не дойдет Воскресения весть,Но родина будет навеки моей:Порукой — наган вороненный и честь!
— Женись на ней! — махнул рукой Липка. — И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!
Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja![30] Пришлось брать командование на себя. «Смирновской» не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное «жаркое мясника», дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул «гансов», не брезгующих печеной человечиной.
Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом — в Женеву, где собиралось руководство «Лиги Обера».
— Женись! — упрямо повторил Фёдор. — Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?
Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс — не водка, много не выпьешь.
— Нет, Липка, не говорил. Марианна — поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?
Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:
— Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…
