паузу, чтобы перевести дыхание, и убирая его, когда рассказ продолжался.
Я хотел было сделать заметки, но записывать было нечего: Джим просто знал подход к каждому своему пациенту. Особенно хорошо он умел ладить с людьми, у которых были явные психические проблемы. Он знал имена дальних родственников и подробности туманных теорий заговора. Методика его работы впечатляла. Во всем происходящем было нечто чуть ли не религиозное, словно он был священником, а его пациенты – прихожанами, собравшимися к нему на исповедь.
Иногда, чтобы сблизиться с пациентом, нужно просто дать ему выговориться. Иначе он может закрыться и не дать достоверную информацию о своем здоровье.
Несколько часов спустя, приняв последнего пациента, Джим зашел за стойку бесплатной столовой и наполнил дюжину пластиковых контейнеров куриной лапшой. Следом за ним я сел в фургон, и мы отправились по улицам Бостона в поисках бездомных, которые, по словам Джима, «временно выпали из системы». Наш водитель, гаитянин по имени Пьер, ехал своим обычным маршрутом, останавливаясь у круглосуточных банковских отделений, заброшенных станций метро и на сомнительных пустырях Новой Англии[59] в поисках людей, которым не помешает теплый ужин, пара носков или лекарства от давления. Мы разыскивали людей, которых в повседневной жизни я всячески сторонился, – тех, кто был одет в лохмотья и месяцами не мылся. Мне не верилось, что этот человек – ни больше ни меньше преподаватель Гарвардской медицинской школы – знал по именам множество в остальном безымянных людей, которых мы встречали. Причем все до одного были рады его видеть.
«Расскажи им что-нибудь про себя, – посоветовал мне Джим в ту первую ночь, пока мы шли с фонариками в поисках мужчины, который обычно спал на берегу реки. – Это может быть что угодно. Просто будь собой и будь честен». Отстранившись от меня, он направился туда, где вода встречалась с сушей, размахивая из стороны в сторону фонариком, словно крошечный маяк. Заметив неподалеку от реки Чарльз груду одеял, он жестом подозвал меня к себе. В воде отражался свет строительных прожекторов вдалеке, и я чувствовал, как с каждым выдохом тревожно колотится сердце. Поднеся указательный палец к губам, Джим прошептал: «Полностью в твоем распоряжении», – и ушел на поиски других бездомных.
– Сэр? – сказал я, глядя на груду одеял, которая медленно поднималась и опускалась, словно аккордеон. – Ау? Есть здесь кто-нибудь?
Я посмотрел на реку и нахмурился.
– Меня зовут Мэтт, – сказал я, потирая руки. – Пришел проверить, как у вас дела.
Я подошел поближе и положил правую руку на кучу покрывал.
– Я работаю с Джимом О’Коннелом и «Медицинской помощью для»… эм, вы знаете Джима?
С той банановой кожуры прошло уже несколько месяцев. Сомневаюсь, что Акселю когда-либо приходилось разыскивать пациентов подобным образом. Я начал скрежетать зубами, как вдруг в голове зазвучал голос Маккейба: «Тебе следует задать себе очень простой и важный вопрос: могу ли я представить себя счастливым, занимаясь чем-то, помимо хирургии?» Пока я обдумывал слова, одеяла колыхались вверх-вниз, словно синусоида.
– Эй? Здесь есть кто-нибудь?
Я уже было собрался развернуться, как вдруг послышался голос. Вскоре на меня уставилась пара глаз.
– Здравствуйте, – сказал я. – Меня зовут Мэтт.
– Ты работаешь с Джимом? Он тут?
Я нагнулся, пытаясь разглядеть лицо.
– Да, тут. Хотите, чтобы я его позвал?
– А ты кто?
– Я студент, работаю с Джимом, – нерешительно произнес я. – Принес носки и суп.
– Могу я… могу я поговорить с Джимом?
– Да, я его позову.
– Не мог бы он взглянуть на это?
Вылезший из-под одеял мужчина показал язву на левой лодыжке. Кожа была темной и покрытой пятнами, а по краям сочился гной. Вонь была невыносимой и незабываемой: я едва удержался, чтобы не отвернуться.
– Я позову Джима, – тихо сказал я.
Чуждый условностям, недооцененный, но потрясающий врач, находящий подход к каждому пациенту. Таким я хотел стать после окончания медицинской школы.
Направившись обратно к фургону, я думал обо всем, что мне вдалбливали в голову в медицинской школе, и сравнивал это с тем, что крутилось в голове у Джима. Он держал в уме запутанную карту городских бездомных, атлас людей, которым вряд ли еще кто-то владел. Джим О’Коннел, вне всякого сомнения, был единственным врачом, который мог рассказать, почему один переход лучше другого подходит для ночлега или почему лучше попрошайничать на площади Копли, а не на рынке Фанеил Холл.
Кроме того, подобно Акселю, Джим охотно делился мудростью.
– Самое главное, – сказал он позже той ночью, когда мы проходили под заброшенным мостом, светя перед собой фонариками, – в том, чтобы построить отношения. Так и подмывает вести себя снисходительно. Не поддавайся этому.
Между остановками мы с Джимом обсуждали Джеймса Балджера, загадочного бостонского преступника, а еще бейсбол.
– У Денниса Экерсли, – сказал Джим, имея в виду бывшего питчера «Ред Сокс»[60], – брат был бездомным. Кто бы мог подумать?
Вернувшись в свою квартиру в Бруклине, я с восторгом пересказывал события той ночи. Мне хотелось быть таким, как Джим. Мне хотелось быть Джимом: чуждым условностям, недооцененным блестящим врачом, который играет по собственным правилам и взаимодействует с пациентами так, как я никогда не видел и не считал возможным прежде. Методы его работы тесно перекликались с тем, каким я представлял себя: аутсайдером, будущим медиком, который раньше играл в бейсбол, студентом Лиги плюща в младшей лиге. Я знал, что хочу в медицине чего-то другого, однако до встречи с Джимом не понимал, чего именно. Моим соседям по квартире приходилось раз за разом выслушивать теорию о том, что Джим О’Коннел делал для бостонских нищих то же самое, что герой книги Трэйси Киддера «За горами – горы» делал для Гаити[61].
– Ты хоть понимаешь, что он хочет создать? – спрашивал я Хезер, имея в виду главное детище О’Коннела – огромный медицинский комплекс для бездомных со стационаром на 104 койки и стоматологической клиникой. – Ты осознаёшь, – снова и снова повторял я, – насколько это невероятно?
Моим друзьям быстро надоело об этом слушать, но мне самому совершенно не надоедало им об этом рассказывать.
Однажды утром я сидел в углу небольшого кабинета Джима О’Коннела в Массачусетской больнице, наблюдая, как он осматривает женщину средних лет со смазанной помадой – ту самую, с которой он разговаривал, когда нас представил друг другу Маккейб. На этот раз Шерил была в замызганных серых спортивных штанах и синей толстовке с Тасманским дьяволом[62]. По губам и щекам у нее была размазана флуоресцентная помада.
Отняв стетоскоп от груди пациентки, О’Коннел присел на черный пластиковый
