не понимай, просто слушай. Зажигалку дай. – Галка выудила из пачки сигарету, прикурила и в голосе её вдруг появилась злость. – Обидно было до слёз. Присмотришься к какой-нибудь городской фифе, а у неё ноги кривоваты, грудь отвислая, под пудрой – прыщи. Но джинсики ладные натянет, лифчик французский под свитерок наденет, а ещё косметику дорогую, да ещё чтобы ловко её нанести, и – настоящая красавица. Никого вокруг не замечает. А тут дружок её на машине подкатит, она вообще нос задерёт, – в приоткрытое окно машины пепел пальчиком стряхнёт, – пренебрежительно так, – на весь мир…
Витька криво усмехнулся, кивнул подбородком на дверь.
– Поэтому с ним связалась?..
– Блин… – Галка упёрлась локтями в колени, тёрла виски, выводя зажатой между пальцами сигаретой дымные голубые вензеля. – У меня всегда так: хочу сказать одно, а получается совсем другое.
– Раньше за тобой такого не замечалось.
– Раньше… – нерадостно усмехнулась Галка. – Я ведь беременная от тебя была, а тут ты письма писать перестал. Я совсем растерялась: что делать, куда идти? Аборт аж на четвёртом месяце сделала. Если бы Олег не помог, не знаю, что делала бы.
Паузу заполнил звонкий перестук старого будильника, доживающего свой век в паутинном углу подоконника: треснувшее стекло, погнутая стрелка, шляпки-колокольчики.
Витька хмурил брови, сосредоточено глядя на искусанный фильтр сигареты.
– Любишь его?
– Нет. Никого кроме… – Галка вдруг замолчала и порывисто потянулась к забитой гармошками окурков консервной банке, с ненавистью вдавила захватанную губной помадой сигарету. – А! Что теперь говорить…
Автомобильный сигнал за окном заставил Шарика вздёрнуть рваное ухо. Тяжело вздохнув, Галка достала из сумочки помаду, некоторое время бессмысленно смотрела на неё, бросила обратно.
Машина за окном засигналила коротко, нетерпеливо – раз за разом.
– Иди, ждёт тебя.
– Подождёт…
Сигнал автомобиля после короткой передышки стал ещё требовательней, – протяжной сиреной ворвался в сторожку.
– Иди, всю округу на ноги поднимет.
– Поговорили, блин…
Девушка нерешительно встала, поволокла по топчану сумочку. От двери оглянулась, – Витька, не поднимая глаз, старательно тушил о стенку жестянки скуренный под самый фильтр окурок.
Окно было рябым от дождя как два года назад, только теперь свет уличного фонаря не встречал на своём пути ни Галкиных коленок, ни Витькиной руки, – он беспрепятственно стекал с топчана, стелился по исшарканному полу и взбегал на стену, выхватывая из темноты перебитое крыло складного зонта, летучей мышью повисшего на гвозде между голубым беретом и старой спецовкой.
Маятником раскачивая сумочку, Галка несколько секунд глядела в порог, потом криво усмехнулась, обречено закрыла за собой дверь.
Шарик пошёл провожать, но не семенил как прежде рядом с девушкой, а робко держался поодаль. За воротами Галка села в стоящую на тротуаре директорскую "девятку", сердито хлопнула дверкой:
– Терпение потерял? Я имею право на свою жизнь, или нет? Чуть Олеженьке приспичило, будь тут как тут.
– Что ты кинулась на меня? Это я должен сердиться.
Девушка раздражённо отвернулась, прислонилась лбом к запотевшему боковому стеклу.
– Тошно, блин.
Сквозь туманное стекло Шарик видел Галкины растерянные глаза и, склонив вбок голову, тоскливым ответным взглядом говорил ей: "Что ж ты так?.."
Медлительным, будто смертельно уставшим пальцем Галка нарисовала на стекле грустную рожицу. «Точка, точка, запятая…» – приговаривала ребятня из соседнего двора, рисуя мелом на асфальте. Только рожицы у детворы получались улыбающиеся.
Автомобиль нервно заскрипел, выворачивая на проспект, утянул вслед за собой красные хвосты отражённых в мокром асфальте габаритных огней. На секунду стало так тихо, что из ночной тени мокрых полуоблетевших лип послышался звон упавшей в телефонный автомат двушки, и торопливый девичий голос зачастил вдалеке: «Алло, Вов, только не бросай трубку, дай сказать. Слышишь? Прости меня…»
На конечной остановке проснулся жёлто-оранжевый городской «Икарус», перекрыв урчанием мотора и девичий голос, и далёкий лязг троллейбусных проводов, и едва различимый вой милицейской сирены.
Шарик сел у бордюра. На бетонных столбах уныло висела бахрома раскисшей от дождей бумаги, растекались чернила рукописных объявлений. Палая листва липла к зелёному пятну под светофором. За окном сторожки часто разгорался и притухал сигаретный огонёк, освещая Витьку, прислонившегося виском к углу оконного проёма.
3
В шестую или седьмую Шарикину весну, когда на экранах телевизоров взамен последнего генсека, уже привычно мелькал первый российский президент, заговорили о приватизации фабрики. Производство к тому времени совсем захирело, – огромная страна распалась, а вместе с ней разорвались связи с поставщиками и покупателями.
Олег Юрьевич, понимая, что его директорские дни сочтены, совсем перестал интересоваться судьбой фабрики. Готовая продукция плесневела в не отапливаемых складах, зарплату выплачивали с опозданием, а в последний раз её ждали полгода. Не дождались! К лету фабрику закрыли, цеха опечатали, рабочих отправили в отпуска без содержания.
Город к тому времени превратился в сплошной "блошиный" рынок. После смены Шарик по обычаю провожал Петровича и Савельича к подземному переходу. Шли вдоль разложенных на тротуарах газет, клеёнок, кусков брезента, на которых горожане раскладывали товары: турецкие и китайские шмотки, "сникерсы", фальсифицированную водку, бережённые "на смерть" костюмы, ордена и медали.
Петрович приветственно кивал головой каким-то знакомым, негромко поясняя Савельичу:
– Токарь с Литейного, золотые руки, полгода зарплату не платят, цеха пустуют. А вон тот высокий, седой – в закрытом НИИ работал, около сотни авторских свидетельств.
И Савельич здоровался со знакомыми, поясняя:
– Профессор, зав кафедрой теоретической механики. А женщину рядом видишь? До пенсии на кондитерской фабрике работала главным технологом. Красавицей в молодости была! Полгорода за ней ухлёстывало.
– И ты?
– И я тоже, но безуспешно.
От женщины пахло корвалолом, травяным чаем, постным супом, а у ног, обутых в домашние тапочки, лежала потрёпанная ветром газета с нехитрым товаром: старые книги, набор хрустальных рюмок, настенные часы.
Книги пахли клеем, пожелтевшей бумагой, дубовыми шкафами, пылью. Но это была не та пыль, которую вихрем кружит несущийся вдоль бордюров ветер, – эта пыль источала ненавязчивый аромат домашнего уюта. А ещё книги пахли людьми. Кто-то слюнявил указательный палец, чтобы перевернуть страницу, как это делает иногда Петрович. Кто-то использовал вместо закладки, да так и забыл между страниц инструкцию-вкладыш какого-то лекарства. Кто-то сушил между страницами кленовые листья.
Рядом с книгами стояли на вид совсем ещё новые, но уже ношенные мужские туфли. Безошибочным собачьим чутьём понимая, что хозяина туфлей уже нет в живых, Шарик едва не заскулил, но вовремя сдержался и лишь поднял к женщине тоскливые глаза, а та поняла по-своему: ощупала карманы жакета, смущённо пожала плечами:
– Нет у меня ничего, завтра приходи…
Чувствуя перед женщиной странную, непонятную вину, Шарик опустил хвост, поспешно засеменил вслед за стариками. Тёплый ветер нёс ему навстречу и смешивал в толпе тысячи запахов: едкий аромат продающихся поштучно сигарет, лёгкую пластиковую гарь старой электробритвы, мерзость нафталина из свалявшейся в шкафах одежды. Некоторые запахи ускользали по ветру, едва успевая запечатлеется в памяти, другие были такими стойкими, что даже ветер не мог разогнать их: кислая капуста,
