свежая петрушка, жареные семечки.
А здесь надо быстрее… Шарика с головой накрыла волна воздуха из пивной: испарения дешёвого вина, водки, пива, вонь сигаретного дыма, и перегар, в который превращаются все эти запахи внутри человека. Пёс невольно зарысил, обгоняя Петровича и Савельича, поджидал их у подземного перехода, где обычно расставались старики.
– Ладно, бывай, – Савельич тянул на прощание руку и подводил итог разговору: – Выходит, нам с тобой грех на жизнь жаловаться? Когда производство стоит, только и остаётся работы, что для сторожей.
– Ничего, скоро последнее растащат, тогда и сторожам делать будет нечего, – Петрович безнадёжным жестом отмахивался, спускался в переход, на ходу заканчивая мысль: – Судя по темпам, за год управятся.
Управились быстрее, чем предполагал Петрович. Ещё летом с фабрики вывезли всё, что можно было. Чужие рабочие демонтировали в цехах оборудование, погрузкой распоряжался лично Олег Юрьевич. Машины выезжали с фабрики вечерами, когда улица пустела, и вдоль тротуара, ещё недавно бывшего бойким торговым рядом, ветер мёл обрывки газет и целлофана.
От сторожей Олег Юрьевич воротил голову и кривился как от горючего самогона. Весь год принципиальный и прямолинейный Савельич допекал его, и только в последнее время почему-то замолчал, – то ли постарел, то ли памятовал о том, что пенсии платят с перебоями.
– Что ты ему сделаешь, – сокрушённо говорил он Петровичу. – Вся страна сейчас так живёт.
– Но не целую же фабрику, Савельич?
– У него и документы в порядке, и договор с покупателем есть, – показывал мне.
– Па-аказывал… – сердито передразнивал Петрович. – А ты что же думаешь, он один? Да за такие вещи без поддержки сверху давно уже посадили бы. Проснись, Савельич, – всю страну продают. Вот она твоя хвалёная демократия.
За прошедшие годы сторожка почти не изменилась, разве, что обветшала. Канцелярский шкаф скособочился, ножки шаткого стула стянуты для надёжности стальной проволокой. Тумба письменного стола – без дверки, в перекошенных выдвижных ящиках – пожелтевшие журналы учёта, огрызки карандашей, табачные крошки от «Беломора».
На стенах всё те же журнальные обложки с любимыми актёрами, будто время остановилось. Даже Витькин Брюс Ли всё ещё глядел со стены своим цепким взглядом. Пепельницей по-прежнему служила консервная банка, только теперь это были не отечественные сардины в масле, а польский куриный паштет. Из новшеств были старенький телевизор «Шилялис», который вечерами гонял «снежок» по экрану, помогая старикам не отставать от стремительно меняющейся жизни, да картонка с портретом Сталина на подоконнике.
Петрович был верен себе: зло жевал беломорину, яро скрипел половицами, тыкал пальцем в портрет:
– Только такой человек мог навести порядок в стране. И прав был во всём! Лагеря? Да, были! И сейчас нужны! При Сталине эта сволота в зонах сидела, а сейчас заставили всю страну жить по своим воровским законам.
И Савельич себе не изменял: дескать, перестройка нужна была как воздух, но сделали её глупо, бездарно, развалили страну. А нужно было делать так, как делают умницы китайцы, – потихонечку, без загибов, ничего не разрушая.
Спорили много: Петрович доходил до хрипоты; степенный Савельич старался голоса не повышать, но порой и он сдерживался с трудом, – краснел, раздувал ноздри. А когда уставали от споров, вспоминали о Шарике:
– Глянь, как умно смотрит, будто всё понимает. Наверное, в прошлой жизни был большим политиком.
– Ой, не скажи, Савельич, если бы у всех политиков были такие умные глаза, страна сейчас работала бы. Нет, ты подумай, – торгуем импортными шмотками, помогаем поднимать экономику Турции и Китая, а до собственной экономики нам дела нет. Фабрику в пустырь превратили. Ладно, старенькая была, а ты посмотри, что с Литейно-механическим сделали. Мы же скоро станем сырьевым придатком какой-нибудь Танзании.
Савельич соглашался – да, развал полнейший! Но обратного ходу нет! Повернуть назад смерти подобно. Надо исправлять ошибки, и взять правильный курс. Скачок вбок закончен, теперь – только вперёд.
– Куда вперёд?! – задыхался от возмущения Петрович. – Пропасть! Раскололись на нищих и богатых. Куда дальше?
Город и вправду изощрялся в новой и ещё непривычной игре в контрасты. Он жил в две смены, этот знакомый и вместе с тем стремительно чужеющий город. Дневная смена – серая, утомлённая суетой и проблемами – с наступлением темноты исчезала, освобождая неоновый сумрак проспектов людям из "параллельного" мира, которые днём прятались где-то в своих особняках, и в многоэтажных офисах.
Город включал яркие вывески ресторанов и клубов, завлекал витринами дорогих магазинов, в которые простые горожанине стеснялись даже зайти. На улицы рвались запахи китайской кухни, баварского пива, французского коньяка. На перекрёстках, соревнуясь в красочности, переливались в свете фонарей и светофоров дорогие иномарки.
Полгода назад вора Луку среди бела дня расстреляли из калашей на Октябрьском проспекте. Передел воровской империи был жестоким, – уже на поминках вспыхнула перестрелка, а через неделю, у ворот собственного особняка из снайперской винтовки положили Делавара, – ярого приверженца воровских законов и положенца в разваливающейся воровской империи. Ещё через месяц, вместе со своим мерседесом взлетел на воздух Гога – последний из стариков.
Империю растащили "волчата", в городе начался междоусобный беспредел. На "стрелки" ездили скорее по привычке, нежели от желания решать вопросы мирным путём, и где-нибудь на Мельниковом пустыре, или на каком-нибудь заросшем кустами объекте долгостроя звучали автоматные очереди, и рвались как в фильмах о войне гранаты.
Среди обывателей гуляла легенда о майоре Кудряшове – неподкупном милиционере, который стоял как кость в горле и у криминальных "авторитетов", и у милицейского начальства. Год назад он таинственным образом пропал без вести. Говорили, что "братки" приговорили его за несговорчивость.
По весне, когда сошёл снег, за городом у реки нашли неопознанное тело. Одни говорили – Кудряшов, другие – нет, по приметам не сходится.
С того момента и начались легенды. Якобы майор жив и сколотил тайную группу из неподкупных милиционеров, которые поняли, что есть только один способ бороться с преступностью: в обход продажный судей и прокуроров, вершить самосуд – быстрый и праведный. Этой группе обыватели приписывали громкие убийства криминальных авторитетов, а в преступном мире говорили о молодом "волчонке" Тимуре, которому стало тесно в жёстких рамках воровских законов, вот и решил Тимур избавиться от Луки, да жить по собственным понятиям.
Осенью по телевизору замелькала бронетехника на улицах Москвы, толпы людей, смыкающиеся железные щиты ОМОНа. На площадях горели костры, из мегафонов неслись сеющие раздор хриплые надорванные голоса.
Савельич озадачено сдвигал на затылок кепку, чесал лысину:
– Вся страна перегрызлась между собой. Ну, прям, как мы с тобой, Петрович. Только если мы тумаками обменяемся, да по синяку друг другу поставим, вреда большого не будет, а у них, – милиция, армия. С этим размахом такой беды можно натворить! Я полагаю, нашим политикам надо встретиться где-нибудь на берегу Москва-реки, скинуть пиджачки, засучить рукава, да сойтись в кулачном бою как
