осени Шарик стал забывать о былой наивности: о том, как по-щенячьи мочился, позорно присаживаясь на задние лапы, как едва не упал, впервые задрав лапу на забытую у курилки бутылку «Жигулёвского». Но когда сами по себе полетели с деревьев листья, он долго и удивлённо глядел на их кружение, а потом, с уже забытой шалью, погнался за листвой, как когда-то гонялся за собственным хвостом.
Вечерами, когда восходящая луна тщетно пыталась спрятаться за редеющими берёзами и каштанами, Галка приносила в сторожку ужин. Наскоро перекусив, Петрович деликатно уходил в дальний угол двора, старательно шаркал метлой, и вскоре в снопах фонарного света поднимались густые сизые дымы, тянуло томящим душу запахом горелых осенних листьев. А Витька и Галка садились в беседке-курилке, приютившейся под старым каштаном, о чём-то ворковали, не замечая Шарика. Добиваясь внимания, пёс поскуливал, тыкался мордой им в колени, но парень с девушкой лишь отпихивали его и привставали, чтобы встретиться головами где-то над деревянным столом.
Яркая вечерняя звезда неуловимым движением часовой стрелки спускалась за шиферные крыши, прохлада растекалась в вечернем воздухе, и где-то далеко за прозрачными силуэтами поредевших тополей тоскливо постукивал колёсами уходящий из города поезд: "татах-татах… татах-татах… татах-татах…"
Обиженный Шарик, помахивая хвостом, уходил в густой туман осенних дымов – искать верного Петровича.
В армию Витьку забрали поздней осенью. Он уже получил расчёт на фабрике, но в ту ночь вызвался заместить заболевшего Савельича. Не любил он шумные и длинные проводы.
Два дня до этого беспрерывно моросил дождь, а к вечеру стих. Ветер бросал прозрачную дымку облаков в спину размытому, сгорбленному месяцу. Каштаны совсем облетели, на них остались только редкие мокрые звёзды, да и те вскоре слизала текучая дымка.
У фабричных ворот горланили несколько пацанов, одетых по призывному, в то, что поплоше – неизменные Витькины друзья: Примус, Китаец, Тимур, ещё кто-то. Стеклянными брызгами разлеталась разбитая о каменный забор пустая бутылка, из-за ворот несло водкой и табачным дымом, дребезжали струны гитары:
Вот, – новый поворот,
И мотор ревёт.
Парни ревели так, что собаки завыли, где-то аж у Мельникова пустыря.
Что он нам несёт,
Пропасть или взлёт?..
Шарику надоело проявлять усердие, – на его лай пацаны не обращали никакого внимания. Он мордой приоткрыл дверь, протиснулся в тускло освещённую уличным фонарём сторожку, лёг у двери.
– Яня, бросай свою тёлку, – кричали парни. – Ты пацан, или не пацан?.. Слышь, Яня?..
Парни приходили забрать с собой Витьку, но тот впервые не поддался зову пацанской дружбы, – что-то горячо шептал Галке на ухо. Косой свет уличного фонаря лился через рябое от дождя стекло на голые Галкины ноги, – рука Витьки путалась в подоле задранного платья.
– Вить, погоди…
– Ну?
– Шарик смотрит.
– И что?
– Собаки, говорят, всё понимают.
– Ну и пусть… – Витька уже не шептал, пыхтел Галке в ухо: – Пусть понимают…
– Витя, Вить!
Парень сердито соскочил с топчана, хлопнул Шарика по заду:
– Ну-ка, друг, погуляй! – Грубовато вытолкал упирающегося пса за дверь. – Давай-давай…
Когда утро уже чуть прикрутило фитилёк и яркие лучистые звёзды превратились в бледные соляные крупинки, Витька разыскал Петровича, который задумчиво курил под складскими навесами. Пожал ему на прощание руку:
– Смотри, Петрович, чтобы Галку никто не обижал. Вернусь, – замуж её возьму.
С девушкой Витька прощался у ворот – не хотел, чтобы она тащилась по незнакомому городу до военкомата. Вскинул на джинсовое плечо серый брезентовый рюкзачок.
– Ждать будешь?
– Буду… – Потупив глаза, Галка стояла в позе сконфуженной малолетней девчонки, соприкасаясь голыми коленками и сдвинув навстречу друг другу носки плоских туфелек.
Витька торопливо поцеловал её и, уже отойдя шагов на десять, оглянулся, словно хотел запомнить на всю жизнь и Галку, тоскливо держащуюся за металлические прутья ворот, и окно сторожки, и всю фабрику.
Шарик проводил его до подземного перехода, в глубине которого блестела дождевая вода. Уже у самых ступеней Витька присел на корточки, взял пса обеими руками за морду, поцеловал в холодный нос. Шарик удивлённо склонил набок голову, – в Витькиных глазах блестела мокрота, какая бывает только тогда, когда в глаза дует острый холодный ветер.
Широкими прыжками парень сбежал в переход, разбил ботинком отражённый в луже неоновый свет, скрылся за углом. Над перекрёстком жалко повисла полинявшая от дождей, едва освещённая светом дальних фонарей растяжка: "Перестройка. Гласность. Ускорение". Сквозь мигающие огни переведённых в ночной режим светофоров прошелестела мокрыми шинами то ли слишком поздняя, то ли слишком ранняя машина. В тёмных громадах бамовских девятиэтажек врозь зажигались первые утренние окна.
Шарика подмывало заскулить. Он поднял голову к туманному месяцу и впервые понял, почему даже здоровенные злющие псы иногда садятся ночами на пригорке и, до ломоты закидывая к небу голову, выпускают из груди накопившийся там дикий протяжный вой.
2
Прислонившись спиной к стене, Галка растеряно поигрывала скрипучей дверью сторожки – то прикроет, то приоткроет. На девушке уже были не пахнущие полынью истоптанные босоножки, а изящные лаковые туфли на шпильках. Русую косу она сменила на всклоченную городскую стрижку. Короткая юбчонка плотно обтягивала ягодицы, лёгкая футболка откровенным очерком выделяла напрягшийся от вечерней прохлады сосок. Длинные ноги покрыты ровным загаром, – недавно она исчезала куда-то на две недели, говорили, – к морю. Год назад Галку перевели из столовой в кладовщицы, а теперь– вот уж с неделю – ходила она в секретаршах директора.
Петрович коротко вскинул на Галку сердитые глаза:
– Перестань скрипеть.
Девушка спохватилась, завела руки за спину, упёрлась каблучком в стену.
– Дядя Ваня… может, поговорим?.. – Глядела в исшарканный ногами деревянный пол, когда-то коричневый и глянцевитый, а теперь уже неизвестного пятнистого цвета.
Петрович сердито тряхнул уголком газеты:
– Не хочу.
Вскинув голову, Галка обвела глазами паутинные углы, тяжело вздохнула и заведёнными за спину руками оттолкнулась от косяка, уходя, хлопнула дверью. Взвизгнув от боли, Шарик выскочил на крыльцо. Девушка виновато присела перед ним на корточки.
– Лапу тебе прищемила? – Рассеяно погладила и уже поглядывала куда-то в сторону. – Извини, хороший мой.
Прихрамывая, Шарик порысил вслед за ней к курилке. Галка села, закинув ногу на ногу, достала из сумочки пачку сигарет, из тех, которые иногда бросает на пыльный тротуар ветер, подхватывая её из чуть приоткрытого окна экзотической и ворвавшейся будто из другого мира иномарки.
Сделав несколько неумелых затяжек, Галка бросила сигарету в урну, потом долго сидела, вращая в руках проеденный по краю осенней ржавчиной каштановый лист и слушая, как изредка стучат по жестяной крыше беседки падающие каштаны.
Была ранняя осень. Ждали возвращения Витьки из армии.
Первое время письма от него приходили регулярно, потом Витька неожиданно замолчал. Иногда Савельич, который работал теперь напарником Петровича, чтобы не слышала Галка, говорил: "Не иначе, как Афган". "Типун тебе…" – плевался Петрович.
А недавно Витька письмо прислал: жив, здоров, скучаю.
Два года – шутка ли… За два года страна пела уже совсем другие песни. Когда приезжали на гастроли столичные рок-группы, город
